Помни мой голос

– Но ты такая и есть, – ободряюще улыбалась Синтия. – К тому же, как только закружишься в вальсе, напрочь позабудешь про платье.

Они прибыли в «Гранд-отель» и столпились в фойе, ожидая своих избранников. Двери распахивались, появлялись юноши в смокингах и чинно сопровождали сестер или подружек в бальный зал. Флоренс остервенело кусала губы: она больше не выделялась из толпы воспитанниц школы, от ее шарма не осталось и следа. Девушка чувствовала себя гадким утенком среди грациозных лебедей.

И тут она увидела Руперта и Обри, высоких, изысканных, улыбающихся, как улыбаются все Даши: обаятельно и уверенно. Братья решительно толкнули створки массивных дверей и вошли в фойе. Сердце Флоренс учащенно забилось. Светловолосый Обри и темноволосый Руперт превосходили всех молодых людей, переступавших в тот вечер порог «Гранд-отеля». Они были недосягаемы. Флоренс приосанилась: пусть у нее сегодня не самое головокружительное платье, зато у нее самый головокружительный кавалер.

– Флоренс!

Обри первым кинулся к ней. Его серые глаза сияли от восторга. Он пожал ей руку и поцеловал в щеку.

– Ты изумительна.

– Ты очень добр, – сказала она, и благодарная улыбка озарила ее лицо.

– Многому научилась?

– Ну да: как вылизывать комнаты и гладить рубашки.

– Теперь ты мастер на все руки, – ухмыльнулся Обри. – Хотя боюсь даже представить себе, что значит «вылизывать комнаты».

Обри пошел к Синтии, и к Флоренс приблизился Руперт. На его губах играла заговорщическая улыбка, словно близость, возникшая между ними в прошлом году, никуда не исчезла.

– Спорим, ты купила вызывающий наряд и в последний момент позаимствовала платье у моей сестры?

Флоренс, которую застали врасплох, заморгала. Неужели все так очевидно? Давясь смехом, Руперт притянул ее к себе и, целуя в щеку, прошептал:

– Синтия растрезвонила.

– А, с нее станется, – облегченно выдохнула Флоренс.

Его поцелуй и вправду длился чуть дольше положенного или Флоренс померещилось? Он прикоснулся к ней чисто выбритой щекой, и у нее засвербило в носу от лимонного запаха одеколона.

– Запомни: не платье украшает женщину, а женщина – платье. Ты столь неотразима, что тебе и мешок будет впору.

– Ловлю тебя на слове, ибо чувствую себя засунутой в мешок.

– Ну что, вперед?

Руперт предложил ей руку. Она взяла ее.

– Вперед! Клянусь: никакой мешок не испоганит мне этот вечер.

Попивая шампанское из хрустальных бокалов, они не отходили друг от друга, не желая смешиваться с остальными гостями, и наперебой вспоминали ушедшее лето и залив Гулливера.

– До сих пор не могу забыть твою вечеринку! – воскликнул Обри. – Это было незабываемо. Настоящее украшение каникул.

– Спасибо, Обри. Я доказала родным, что способна организовать праздник своими руками.

– Ты бесподобно его организовала, – кивнул Обри. – Уверен, ты сразила родных наповал.

– Удивила уж точно. Как и рассчитывала. Но, боюсь, это было в первый и последний раз. Доказывать другим, на что ты способна, – очень утомительно. Из тебя будто выжимают все соки.

Забыв про нелепое платье, Флоренс упивалась восхищением Обри. Он смотрел на нее с неприкрытым обожанием, словно никогда раньше не видел. «Должно быть, так же он смотрел и на Элиз», – думала Флоренс, весенним цветком распускаясь под солнечным взглядом юноши.

– Я буду скучать по длинным летним каникулам в Педреване, – загрустила Синтия. – Вряд ли мы еще когда-нибудь сможем так долго и беззаботно развлекаться.

– Не сможем, если разразится война, – сказал Руперт.

– Перестань, Руперт! Не омрачай наш чудесный вечер, – упрекнула его сестра, впрочем, как и все вокруг, соглашаясь с его утверждением.

В марте, когда Германия, нарушив данные ранее обещания, аннексировала Австрию, в воздухе запахло кровавыми потрясениями.

– Но ведь без мрака невозможен и истинный свет, – усмехнулся Руперт, подмигивая Флоренс. – Если война не за горами, значит, сегодня мы обязаны веселиться до упаду.

За ужином Флоренс оказалась между Рупертом и Обри и при первой перемене блюд общалась исключительно с Обри. Он интересовался ее дальнейшими планами. Она рассказала, что собирается поступать в театральную студию, вот только еще не знает, в какую именно, потому что, по мнению дедушки Генри, «лондонские театральные школы отличаются крайней распущенностью нравов». Флоренс скорчила гримаску, и Обри расхохотался. Он наслаждался их разговором, чего, как ни странно, нельзя было сказать про Флоренс. Вот если бы он увлекся ею год назад. Если бы алчно ловил ее взгляд тем летом в заливе Гулливера… Но, увы, что-то переменилось, и Обри ее больше не волновал. Сердце не выпрыгивало у нее из груди, краска не заливала лица. Необъяснимо, но факт: теперь ее не заботило упоение, жарким пламенем горевшее в глазах Обри. Она думала только о сидевшем рядом Руперте. Ее неустанно влекло к нему, тянуло с неизъяснимой, магической силой, и она не могла дождаться перемены блюд, чтобы поговорить с ним.