Помни мой голос

Недели сменялись неделями, а о Руперте не было ни слуху ни духу. В октябре Флоренс родила девочку. Роды проходили тяжело, но физическая боль меркла на фоне испытываемых ею душевных мук. Взяв наконец дочку на руки, она залилась слезами. Она плакала, но не от боли и морального истощения, а от гнетущей тоски по Руперту, который не мог взглянуть на свою дочь. Который – кололо ее в миг бессильного отчаяния – возможно, никогда ее не увидит.

Прадедушка Генри, раздуваясь от гордости, зарегистрировал правнучку. Так как Флоренс колебалась в выборе, Генри совместил оба предложенных имени, успокоив внучку, что окончательное решение примет Руперт, когда вернется. Его слова целительным бальзамом пролились на душу Флоренс. Она приободрилась, в ней снова зажглась надежда: они примут окончательное решение, когда Руперт вернется! И девочку временно окрестили Мэри-Элис.

Маргарет приехала поездом, и Генри, не пожалев бесценных талонов на бензин, встретил ее на станции. Маргарет восторгалась внучкой и страшно переживала за Руперта. Уж она-то знала, сколь горька вдовья доля.

Все вокруг пытались разузнать о судьбе Руперта. Генри даже справлялся о нем в Красном Кресте, но в списках военнопленных имени Руперта не значилось. Флоренс маялась от тревоги. Сон бежал от ее глаз, когда она кормила ночами малышку Мэри-Элис. Однажды она спустилась в кухню и скоротала ночь с ушедшим на покой старым Роули, доживавшим свой век в хозяйском доме. Роули, поднявшийся от чистильщика обуви до дворецкого, тоже страдал бессонницей. В ту ночь он вскипятил огромный заварочный чайник и проговорил с хозяйской внучкой до рассвета. Вскоре Флоренс и Роули стали просиживать на кухне чуть ли не еженощно. Роули, не привыкший к панибратским отношениям с хозяевами, поначалу стеснялся Флоренс, но затем нашел с ней общий язык и с превеликим удовольствием развлекал малютку Мэри-Элис, когда Флоренс ровно в шесть утра приносила ее на кухню. Не прошло и нескольких недель, как Флоренс и Роули крепко сдружились.

Рождество не принесло Флоренс ни утешения, ни радости. Флоренс просила Небеса лишь об одном: чтобы Руперт был жив. Пусть в плену у немцев, пусть где-то в бегах, но – жив. А еще она всем сердцем просила, чтобы те, кто находился с ним рядом, обращались с ним милосердно и милостиво. После рождественского богослужения викарий попросил собравшихся вознести молитву о пропавших без вести, и Флоренс беззвучно зарыдала, уткнувшись в платок. Людское сострадание растрогало ее до глубины души.

8 мая Англия праздновала окончание войны в Европе. С каменным сердцем Флоренс пошла в местный паб и, чтобы не портить окружающим веселья, присоединилась к счастливым землякам. Найдя утешение в бутылке, она выпила столько, сколько никогда в своей жизни не пила, и боль утраты немного отступила. Каким-то чудом она добралась до дома и повалилась на руки Роули. Он втащил ее по лестнице наверх, уложил в кровать, снял с нее туфли и накрыл ее одеялом.

– Я сумасшедшая, да? – прошептала она, впиваясь в него блестящими от слез глазами. – Только дура будет продолжать верить.

Роули нежно погладил ее по плечу.

– Любовь питается надеждой. Такова уж человеческая натура. Сердце влюбленного не желает страдать от потери возлюбленного и гораздо на выдумки всяких уловок. – Роули вздохнул и грустно покачал головой. – Но приходит время, когда надежда обращается в обузу: она больше не поддерживает тебя, а медленно пожирает заживо.

– И что же мне делать, Роули?

– Смириться с тем, что Руперт погиб, миссис Даш.

Флоренс крепко-крепко зажмурилась.

– Боюсь, я не смогу, – прохрипела она и с головой спряталась под одеяло.

Глава тринадцатая

Хэмпшир, 1988 год