Помни о Фамагусте

Ее стихией было расходовать свою нерастраченность, расходовать, не вдаваясь в убытки. Одно мешало принять ее жертвы, то, что словесно я определил позже, задним числом и что инстинктивно коробило и смущало уже тогда, а именно, не терпящая возражений принципиальность, с которой обещал проливаться ливень ее самоотречения и доброты, покрывая всю, до крайнего дюйма, нашу совместность. — «Повременим, — и наитие толкнуло к спасительной псевдоискренности. — Я тоже тебя люблю, жениться пока не готов, а спать без уверенности в скором браке было бы подло. С кем угодно, но не с тобой». — «Пожалуйста!» — вскочила она. — «Нет! Ради нашего блага и будущего. Близость для тебя и меня не слияние удовольствия, а прелюдия к свадьбе, знак того, что она неминуема. Спешить поэтому нельзя». — «Что же делать? Что делать?» — причитала бедняжка. — «Ждать, пробовать так и этак. Ты же умница, дорогая».

То было вдохновение, импровизация, я знать не знал, какое слово произнесу вслед предыдущему, кто-то чревовещал мной, тянул за язык. Я попросил ее снять юбку, она повиновалась, представ в моей любимой, при всей элементарности, экипировке. Под блузкой нараспашку полупрозрачный бежевый лифчик, дальше колготки с просвечивающим треугольником трусиков, конечно, туфли на каблуках. Сексформа, найденная под сенью струй в ванне, за неплотными веками, путем перебора вариантов, когда телесные, с искрой, чулки менялись на черные, в блестках, а декольтированное платье вечернего выхода на легкоструйную хламидку с вырезом, по тому же валютному курсу гормонов. Мы обнялись, я ласково трепал ее капроновую попку, гладил и целовал грудь, потягивал бледно-розовые, послушно теребимые, удлиняемые ртом соски. Проснувшейся в партнерше властностью важнейшая в эти мгновения часть меня изъята была из покровов и подвергнута действиям, коих неопытность, результат знакомства с вопросом по одолженным у подруги затертым французским листкам, искупалась врожденною живостью пальцев и уст. Все с обоюдным всхлипом случилось. Чтоб не запачкаться и не запачкать, был подставлен платок. Она сказала, это первое ею увиденное. Не все ли равно.

Мы встречались зимой и весной, месяцев пять или шесть. Зимне-весенняя женщина не чета женщине летней, нещадно заголяемой солнцем, разоблачающим шероховатости застоявшейся, самонадеянной кожи, за копеечным температурным комфортом забывшей о неприглядности своей голизны. Летняя женщина нетаинственна — проза раскрытия скобок и псевдонимов, правда облезлых, шелушащихся пятен, перепревших подмышек, мокрой спины. Изъяны, проступающие летом, не зреют исподволь, но летом и высыпают, единосущные обнажаемой плоти, смачной, похабной сквозь одораторы. Зимняя плоть бела и воспитанна. Если бы у меня был полноценный, в слитках словарного подземелья, запас, обеспечивающий хождение такой сильной банкноты, как «трогательность» (даже «нежность», по-моему, требует меньшей поддержки), я сказал бы, что эта плоть уязвима и «трогательна», будто голубоватая жилка на сгибе женского колена внутри, куда, изнывая в мошонке, целовал с ноября по апрель, и высоко между ног, идущих на своих каблуках, сбросив юбку, шурша, — без церемоний, без околичностей целовал в эту ямку сгиба и выше, в железистую клейкость, в клейкую железистость между ног, возместив недостачу, компенсировав недодачу, шурша. Также щиколотки и подъем, стопы и пальчики на ногах (китайцы говорят, это самое-самое для китайцев, стало быть, и другие вкореняются в иероглиф с перламутровым лаком на ноготках), а лифчик не расстегивали, но, вынимая из чашечек груди, употребляли твердый край как подставку, на которую они опирались и через которую мягко, увесисто перевешивались, сосками мне в рот, когда я сжимал ее белую сзади. Она делала что положено, что положено в ее положении, даже больше.