Помни о Фамагусте

К тому, что я ни единожды не проник в нее снизу, к тому, что отвык это делать и почти не стремился, почти. И сейчас в темном доме-избе в тишине на окраине городского поселка в заснеженных закавказских горах снова призван был исполнять, как положено в моем положении (в-в-в, три, четыре предложных повтора на фразу). Рывком стянула с меня трусы, горячо привалилась, уши мои обескураженно раскраснелись. Не уверен, приняла ль она ванну, где у них ванная, не заметил и душа в молоканской ли, духоборской избе. Духоборы, молоканам спиртного нельзя. Картошка с луком, самогон, не перешибленный и пастой для зубов, малослышимой в послезастольной ее гигиене, печной пых от грудной и чресельной половин, по всей протяженности с крепких голеней до взошедшей опары плечей. Загребистый зацеп, накат, обжим, когда, обняв-зажав руками и ногами, так наползла-налезла, килограммов на десять меня тяжелей, что я смято под ней поперхнулся, и она ослабила хватку: совсем, цыпленок, затрещал? Сползла, подхихикнув. Лежачая рядом, рядоположная, утопила в ладони мой член. Ей нужен был крупный, под стать ей, славянский мужчина, как тот, от кого родила, как другой, от кого зачинала и абортировала, в поликлинике и народными средствами, но тот в тюрьме, но этот в бегах, и на месте всех тех, кому помаленьку давала, уже реже, чем раньше, ибо, состарившись, не находила в себе розыскного задора, покоился заморенный семит. Монахи и проститутки интереснее мелкобуржуазной иудаистической мистики, которую проповедует Розанов, повторяешь ты фразу из конфискованной полвека с чем-то назад, уцелевшей в спецхране лосевской «Диалектики мифа», а лежачая рядом разминает в ладони твой член. Тебе хочется взять это смелое, претенциозное заявление эпиграфом к роману, читателю известно, решился ли ты выставить его на витрину со стихами Сафо, если же читатель забыл, то у него есть шанс отлистать и проверить, коего шанса ты, размышляющий об этом в кровати тогда, и ты, пишущий об этом сейчас и прикидывающий, столкнуть ли стихи с декларацией, лишен по условиям писчебумажного производства.

Эй, погоди торопиться. Приподнявшись, раздвинулась (на коленях? на корточках? — неуклюжий, я стараюсь присматриваться к человеческой ловкости и все же недоглядел), опустилась и затянула отросток вовнутрь своей хваткой расщелины. Я выстоял мало. Она не досадовала, ясно было и так. Скоро сможешь еще? Ладно, худоба, спи.

Она заснула на боку в позе шага, идя к белому острову, где ее подсвист и храп обернутся цветочным дыханием, разгладятся морщины на лбу, огрубелости рук, а меня оскорбленный морфей отбрасывал, чуть подойду, упругим толчком от порога, граница повторного сна оставалась неперейденной. Странное, близкое к равнодушию чувство, ни разу не владевшее тобой так полно, как здесь, после негаданного соития с женщиной, которой не удается (она и не пыталась) вызвать в тебе ни грусти, ни удовольствия, с часу до шести на продуваемом перевале зимой, сменяется размягчающей жалостью к себе самому, и ты проваливаешься и выныриваешь на свету. Никто не будит тебя в этот день в этом доме.

Ополоснулся, бриться не стал. Тетка стирала в корыте, надраивая тряпки хозяйственным обмылком с отрубями. Девочка возила железным ковшом по плите. Ты почему не в школе, спросил я, чтобы что-то спросить, она не ответила. Мать ходила нечесаная, в сиротском гибриде капота и платья, ниспадающерытыми складками похожем на балахон санбенито, без капюшона и намалеванных языков. На власяницу испанских и португальских марранов, идущих на костер купцов, поэтов, матрон, обвиняемых в отправлении иудейства за ширмою христианского обращения. Рассказал ей про санбенито, ничего не ответила. Она не спешила на службу, приемщицей прачечной в двух километрах отсюда автобусом или пешком, левее моста, в бараке у кизилового дерева и заколоченной на переучет кебабной. За чаем зевали. Тетка скромно помалкивала. Мне полюбилась старушка, приязненно взиравшая на мир своими глазками, которыми, не желая того, видела многое из жизни родни и других конченных жизней. Ей было бы проще, если бы они не застревали в ее кругозоре с тою же неизбежностью, с какой засасывалась в эту конченность племянница и, по косвенным признакам, девочка в рваных рейтузах. Мы пьем грузинский байховый, бедняцкое топливо с булкой и колотым сахаром. Три женщины прихлебывают из блюдец, у меня остывает в стакане. Время стоит, подлаживайся или перечь, только движутся стрелки.