Помни о Фамагусте

Ты говоришь «до свидания» старой и малой, ты что-то говоришь им с крыльца, она выходит тебя проводить. Двадцать рублей из кармана бумажками с Лениным предлагаются не в оплату услуги, телесно небезусловной, даже, как стало принято выражаться в дальнейшем, «проблематичной», тем более что спонтанность содеянного исключала предварительный денежный сговор, но по статье «от чистого сердца», купи что-нибудь дочери, хоть белесый волчонок тебе неприятен и ты пожелал бы, чтоб накормили тетку. Ты впервые даешь деньги переспавшей с тобой женщине и тревожишься, зря, она прячет десятки в карман. Вчера, перед тем как улечься с тобою в кровать, захмелев от сивухи, она была страсть как болтлива. В утренней комнате с непроветренным табаком и на крыльце, где ты с наслаждением, точно армянскую простоквашу мацун, ешь холодный нарезанный воздух, из нее словечка не вырвешь, но вот она говорит, это слова одобрения, и ты соглашаешься, так и надо от чистого сердца. Голоса ваши глуховаты и замкнуты, точно звук португальских баллад, расходящиеся круги лузитанского фадо, не убыстряющего и не замедляющего темп в высших точках измены и мести, ты противоречишь себе, что за высшие точки, если круги на воде, если даже сказитель не камень, так и ваше прощание стирает различие между завязкой и кульминацией.

Вы расстаетесь навсегда, исключением из невермора (навсегда это и есть никогда) не станет и вполне вероятная повторная командировка в район: безотлагательность мытарской службы не предписывает порученцу место ночлега, и в следующий раз трем поколениям женщин в избе ты предпочтешь меблирашки Дома науки, на четырех колхозников каждая, а тебе, так и быть, комендант предоставит отдельную келью, за мостом, одесную кебабной с кизиловым деревом. Навсегда? Навсегда. Блуждающе-невзначайным движением она касается твоего рукава, вчера, укрепляя твой член, ее ладонь была тверже. Простудишься, вернись в комнату, только и можешь ты вымолвить несезонному санбенито, она отмахивается, пустое, неважно, и отклоняющим жестом снова случайно тебя задевает. Ей хочется прислониться к тебе на крыльце поутру, по-другому, чем ночью, замечаешь ты не без приятности, льстящей твоему самолюбию. Ты покровительственно трогаешь ее щеку, она принимается вдруг целовать и облизывать твои пальцы, нет уж, хватит, ты спрыгиваешь со ступеней и полкилометра, что значит юность, бежишь в раздолбанный «пазик» с голосящими частушки шоферами, коренником и пристяжным. Они за восемь часов с двумя остановками помочиться, третьей по требованию кого-то в брезентовом плаще и фуражке, довезут тебя к желто-красным фонарикам на бульваре у Девичьей башни, языческой, главенствующей над взморьем громады в шкуре слона, поверх коей натянута носорожья. К твоему нетабельному делу, выписывать цитаты о Колизее, к свежей постели, съедобной еде.

Ты дочитываешь «Избранника», кровосмесительная затравка которого, загнав прошляпленные цензурою возгласы в подпол подстрочного перевода (о, какой громадина! всю жизнь буду кровоточить раной на входе, раной во имя тебя!), съезжает через сотню страниц к ироничному миттельшпилю и отбывающей номер концовке, что нередко у великого этого автора. Последние куски текста (ты не возобновлял и все путаешь, а-а, не затем же, чтобы сличить-уличить твое давнее впечатление с оригиналом, листаются, может быть, эти страницы) оседают на пыльных даже зимою дорогах с колючей растительностью, забирающей влагу из глубины. Повсюду скудные, но цепкие плоды человека, и сморщенная птичка «Избранника», папа Григорий до преображения, свиристит в насыпях бидонвиллей и самостроев, по-здешнему, нахалстроев, около дачек за оградами из крошащихся ноздреватых камней, на потеху парням, что, отклячив зады, вымазываются маслом моторов. Он щебечет сквозь радиопение на стихи поэта Сабира, псалмопевца-сатирика «Моллы Насреддина»… стоп-машина, Девичья башня, всем вылезать. Вылезают.