Помни о Фамагусте

ковыльные вехи, кочевье,

дым пастбищ, эйлагов,

косматые шапки, овчина и овцы, слюна капает с волкодавьих клыков.

Песни и сказки записывал, собирал.

У меня есть рецепт.

Чтоб коммунизм устоял

(ты вопросец дозволь, подкидывал бравый солдат, сторож вночную нужника на дворе, я не против, я мысль хочу государства понять, нужник запирал и на лавочке с псами под звездами. Три года назад приказали — ешьте враждебную печень, каждую ночь эти рыжие, черные ногти, дух парной отрыгающий в голодовке, и до кучи награбленное, все у нас общее. Человек изменился тогда, далеко забежал, теперь возвращается — можно телятю растить, полкана собашу, васька мяучит, к бабе здоровой ногой приложиться. Меня рыбой вчера подкормили, селедочкой с луком, как до войны; пива налили, я выпил; деньги в ходу, а убивать без разбора не велено. Ответь мужику неученому, зачем же мы пролили, ах, сколько, ах, сколько мы пролили — это чтоб в довоенное, победней да поплоше, вернуться? — А на вопрос твой, служивый, я так возьмусь отвечать. Коммунизм переварил европейскую бойню, переварил из международной в гражданскую. Помнишь бойню, солдат, как бессловно пыхтящим скотом в раздвижном на колесах хлеву гнал тебя старый режим, небось, там и ногу, в Галиции… — э-э, ногу под Кустанаем, в гражданскую… — ну, не важно, нет, постой, очень важно, так вот. Как никто наглотавшись, всех, до кого дотянулся, а дотянулся до всех, насадив на кол и вилы, коммунизм один в целом мире поставил резне нерушимый заслон — баста, отвоевались, конец. Для того ты, касатик, пулял из своей трехлинейки, нож вострил о сапог. Зато нынче нога твоя удобряет берег Тобола у подножия храма, храма вечного мира, гордись. В довоенное возвратились, похабней и хуже? Вздор городишь по недостатку в тебе политграмоты. Никуда не вернуться, особенно после смерти, с каждым днем будет все необычней и необычней, нужник расцветет, и инвалидный твой труд…),

чтоб коммунизм, говорю, устоял,

надо ему поднести подношение.

Все народы в стране

пусть подарят, как идолу, жирного мяса, бусы, ожерелия из медвежьих, акульих зубов,

свою душу подарят,

помыслы тайные,

сказки поверий.

Те, что мной собраны на пастбищах и кладбищах,

у ручьев и святилищ с лоскутьями женских молений, в караванных сараях, выходящих из келий на костер во дворе, разожженный плутоватым мальчишкой, — в халатах, расшитых цитатами; стоя спят лошади, сидя — верблюды.

Сказки подарят о дивах, о девах,

о девочке, внемлющей на опушке обглоданным коровьим костям, буренка любимая шепчет про мать и про мачеху,

как я ребенком боялся,

все племена соберут и подарят предания,

ярые тайной, заветом.

Будет оккультный щит над страной,

чтобы солдатик сортир стерег без обиды.

Где ты, Мирза-ага, изворочался Фридман,

худой, горбоносый Мирза,

дерзостей грустных смотритель

в смушковой феске и френчике.

Дал керосинку, книжный сезам, казанок,

в хитросплетениях подбодрил советом.

Откуда являешься раз в семидневье?

Ответь — не ответишь.

Обучал меня азбуке

блюдцеверчений,

столовращений,

преисподносношений

по углам нострадамным, в забранных гнилью подвалах спиритов, недальнозорких провидцев, коих тогда развелось — батальону разуться для счета, грибной рост катакомбных пророков, до того осмелевших, что промышляли на перекрестках и рынках, благо начальство спустя рукава, поважнее заботы, и никто не сподобился вызвать тень Лукиана.

Долго ли будем кружить в шарлатанах,

что ли кольцо не замкнулось,

не всех навестили сомнамбул:

Кремль просядет, Петроград расточится, а Энвер взойдет на коне в зеленую ложу Турана. Каких еще ждать прогнозов?

Погоди, усмехался, ты кой с кем не знаком, я тебя отведу.