Помнишь ли ты?.. Жизнь Имре Кальмана

Кальман стал помощником адвоката в конторе парламентского депутата Шамуэля Бакони. Вскоре он забрал все бразды правления в свои руки: его патрон занимался политикой и большую часть времени проводил в парламенте. Помощнику только и оставалось присматривать за тем, чтобы контора не простаивала без дела. Впрочем, процессуальные бумаги интересовали его куда меньше, чем композиция; он изо всех сил трудился над симфонией, намереваясь с ее помощью покорить мир. Еще до завершения симфонии Кальман опубликовал цикл песен на стихи Людвига Якубовски, тонкого лирика, с которым Имре не так давно познакомился в Берлине.

Якубовски тоже занимался журналистикой: редактировал в Мюнхене журнал «Гезельшафт» («Общество») орган приверженцев новых музыкальных течений, раннего натурализма и импрессионизма. Прожил он неполных 32 года. По своим гуманитарным устремлениям Якубовски напоминал Лессинга; перу его принадлежат два романа «Иудей Вертер» и «Локи», где выведен тип восторженного, эмоционально богатого человека, еврея по национальности, который не борется с антисемитизмом, но с фанатичной одержимостью пытается «докопаться до основ юдофобии». Лирика Людвига Якубовски привлекала Кальмана своей простотой, близостью к народной песне и пессимизмом, столь свойственным самому Имре.

Цикл на стихи Людвига Якубовски (1902) — первое изданное музыкальное сочинение Имре Кальмана — как нельзя лучше передает сокровенные переживания композитора: его печаль, тревогу, неутоленные желания, иные из песен являют собой поистине крик души, но в большинстве своем это классические элегии.

За первой работой последовали несколько фортепианных сочинений и скерцандо для струнного оркестра, задуманные автором как ступени к главному произведению, с которым он связывал все свои надежды, — «Сатурналиям», поэме для большого симфонического оркестра. Однако в день первого исполнения поэмы Имре Кальман не только шагнул к мировой славе, но и приобрел неизлечимую болезнь — суеверие.

29 февраля 1904 года состоялось первое исполнение симфонии Имре Кальмана — в будапештском Королевском оперном театре, на концерте выпускников композиторского отделения Академии музыки. Впрочем, первое исполнение стало и последним. Все же Кальман считал именно этот день началом своей музыкальной карьеры. С тех пор он свято верил, будто високосные годы сулят ему удачу, а уж 29 февраля — день особого благополучия.

— Отныне ты уже не ученик, — такими словами напутствовал Кальмана добродушный бородач профессор Кёслер. Кальман получил и стипендию, давшую ему возможность принять участие в байрейтских торжественных представлениях.

Адвокатская карьера Кальмана завершилась несколько иначе.

— Вот что, Кальман, просмотрите-ка эти документы. Не исключено, что вам придется вместо меня обосновывать необходимость забастовки железнодорожников. Я, как вам известно, должен быть в парламенте. Надеюсь освободиться вовремя, но если я все же не успею… Вы ведь не хуже меня знаете наши судебные порядки: в случае чего разнесите правительство в пух и прах, вот и вся недолга, — распорядился адвокат Бакони и отбыл из конторы.

Изучить дело Кальман, конечно же, не успел, времени оставалось в обрез. И в суде, дожидаясь разбирательства, он молил бога лишь об одном: чтобы патрон подоспел к сроку. Однако господина Бакони не было и в помине. Дошел черед до их дела, а чуда так и не произошло. Пришлось Кальману самому произносить речь. Впоследствии он так описывал этот эпизод:

— Я выдавил из себя несколько беспомощных фраз. Помнится, взывал к справедливости, поминал правительство, которому все равно не войти в бедственное положение моих подзащитных. Затем я с отчаянием оглянулся по сторонам и в самый критический момент умолк.

Судьи, свидетели и собравшаяся в зале публика затаив дыхание ждали, что юный адвокат, собравшись с духом, наконец обрушит гром и молнии на головы правителей, но не тут-то было. Несчастный Кальман, окончательно покорившись судьбе, медленно опустился на стул. Немного погодя председательствующий нарушил похоронную тишину, изложив суть дела, как это надлежало сделать защитнику. Об адвокате, согласно собственноручной записи Кальмана, он отозвался уничижительно.

— Никогда еще в сем зале не было произнесено столь смехотворной защитительной речи, какую мы только что услышали из уст нашего юного коллеги.

Когда негодующий судья дошел до клеймящих слов «стыд и позор», Кальман не выдержал: весь багровый от унижения, он убежал из зала прочь, так и не узнав, относились ли эти гневные слова к зачинщикам стачки или к их адвокату, провалившему свою роль.

Господин Бакони не принял эту неудачу близко к сердцу.