Помнишь ли ты?.. Жизнь Имре Кальмана

Каким фейерверком ревности, радости и веселья казалась жизнь! А между тем облик Европы менялся изо дня в день, менялась и направленность ее устремлений. Так, например, даже в Вене упал интерес к оперетте. Мой муж передал право на первую постановку «Жозефины» цюрихскому городскому театру. Премьера состоялась 18 января года. Венская Опера планировала поставить ее через два года с Ярмилой Новотной и Ричардом Таубером.

И тут границы страны были нарушены: немецкие солдаты вторглись в Австрию, которую отныне стали называть «Восточной маркой». Йозефу Бюркелю было вменено в обязанность осуществить «воссоединение» «Восточной марки» и рейха. Бюркель оповестил Имре о том, что по распоряжению фюрера его произведут в почетные арийцы — так же, как супругу Ференца Лerapa.

— Благодарю, — ответил Имре, — но принять этого не могу. Я покину страну.

Мне же он сказал:

— Мы — венгры, а стало быть, надо обратиться к адмиралу Хорти.

— Да вы шутник! — удивлялись знакомые. — Неужели вы воображаете, будто нацисты вас так и выпустят?

Нас, Кальманов, тревожили мелкие заботы будничной жизни. Вечерами в доме звучал граммофон, без этого наш «наследник» не желал засыпать, а по утрам он изобрел для себя другую забаву: тормошить отца.

Для Имре Кальмана каждый день начинался с тяжкого пробуждения. Он открывал глаза уже заранее в дурном настроении, хмурый и неприветливый. Еще до появления на свет Карли я по-русски записала в своем дневнике (ведь больше некому было пожаловаться!): «По утрам я всякий раз пугаюсь при виде этого неприветливого человека. В сущности, он просыпается лишь во второй половине дня. Каково мне при моем оптимизме сносить этого закоренелого пессимиста? Боже милостивый, пошли ему с утра хорошее расположение духа!»

К Имре нельзя было подступиться, пока он не выкурит свою первую сигару. Лишь Карли, наш сынишка, не желал замечать мрачные тучи, каждое утро застилавшие небосвод отцовской спальни. Он бесстрашно вторгался в логово льва, и угрюмые складки на отцовском лбу разглаживались. Кальман большой и Кальман маленький возились и барахтались в постели, как два беззаботных щенка. Именно с этой картиной связаны у меня незабываемые воспоминания о начале тридцатых годов.

Карли и Лили — сестренка была двумя годами моложе уже пошли в школу. В семье оставалась лишь одна малышка, с которой Имре мог продолжать свои нежные забавы: полуторагодовалая Ивонка. Однако к тому времени тучи сгустились уже не над отцовской спальней, а надо всем нашим домом, грозя раздавить его.

Собственная судьба Имре не тревожила, он беспокоился только за детей. Безграничная любовь к ним подталкивала его на тот шаг, который он никогда не решился бы сделать ради себя самого: он собрался покинуть родину.

Вена была сплошь усеяна свастиками.

Мы попросили аудиенции в будайской крепости, где высоко над украшенным четырьмя львами мостом через Дунай обосновался Миклош Хорти; в ту пору ему сравнялось семьдесят лет.

— Поезжайте за границу, Кальман! Я помогу вам, насколько это в моих силах, — такими словами встретил Кальмана регент. И добавил: — Творите и впредь такую музыку, которая способна покорить мир. — В заключение беседы Хорти вновь настойчиво повторил: — Вам необходимо уехать за границу. Я сделаю все, чтобы вы с семьей могли беспрепятственно покинуть страну.

Тем самым вопрос был решен, и мы почувствовали себя уверенней.

Из официальной резиденции Хорти далеко виден Пешт, Дунай, прекрасный остров Маргит. На другом берегу в море домов затерялись улицы, по которым Имре ходил в школу, в университет, в Академию музыки, где обучался вместе с Бартоком и Кодаем, или в редакцию «Пешти Напло», где сотрудничал с Ференцем Мольнаром.

Пока мы в автомобиле спускались с Будайских гор вниз, Имре безмолвно созерцал знакомые дома, мосты, площади, памятники. Он молча прощался с Будапештом. Прощался навсегда.

В нашем венском дворце на Газенауэрштрассе было более тридцати комнат.

В дом явились таможенные чиновники, и под их присмотром проходили все наши сборы. Мебель мы переправили в Швейцарию. Город, который столько раз являлся свидетелем его триумфа, Имре Кальман покидал в сопровождении официального эскорта.

С нами уезжали кухарка Мария Первич и воспитательница наших детей. Остальные слуги плакали при расставании и махали нам вслед, когда мы на двух машинах — впереди, в «мерседесе», я, затем в «кадиллаке» мой муж с детьми, кухаркой и бонной — тронулись в путь. Прощай, кальмановский дворец! Он стоит и по сию пору, хотя и подвергся некоторым переделкам. Сперва в нем разместился немецкий госпиталь, затем русские выхаживали здесь своих раненых, американцы отдали его под одно из учреждений ООН, а потом он был продан жилищной компании под частные квартиры. Дом окружал обширный парк с дорожками, обнесенными изящно подстриженной живой изгородью. Сколько же прогремевших на весь мир мелодий родилось здесь!..