Помнишь ли ты?.. Жизнь Имре Кальмана

Какие уж тут могли быть возражения!.. И актриса тотчас же отправила в Голливуд Любичу телеграмму следующего содержания:

«МУЗЫКА БОЖЕСТВЕННАЯ. РОЛЬ ПРОСТО СОЗДАНА ДЛЯ МЕНЯ И Я ГОТОВА ИЗМЕНИТЬ ВСЕ СВОИ ПЛАНЫ. ДОБЬЮСЬ ТАКОЙ СТРОЙНОСТИ ФИГУРЫ КАКОЙ ВЫ ОТ МЕНЯ ПОЖЕЛАЕТЕ ЛИШЬ БЫ НЕ УПУСТИТЬ РОЛЬ.

ГОСПОДИН КАЛЬМАН К ВАМ ОБРАТИТСЯ САМ. 28 МАЯ ПРИЛЕЧУ В ГОЛЛИВУД. ВСЕГО ДОБРОГО.

ГРЕЙС МУР».

— Ваше место в Голливуде, — сказала Грейс на прощание. И этот ее добрый совет оказался последним в жизни. Все планы и надежды этой замечательной женщины перечеркнула смерть. Самолет, которым улетела Грейс Мур, разбился.

Нам пришлось пересечь весь огромный континент, чтобы попасть в Калифорнию, а точнее, в Голливуд — обетованную землю кинематографа. Получив телеграмму Грейс Мур, нас вызвал к себе сам Луис Б. Майер — директор студии «Метро-Голдвин-Майер», человек, сделавший звезду из Греты Гарбо (хотя и не он был первооткрывателем ее таланта). К тому времени студия уже располагала правом экранизации «Марицы».

Поначалу мы обосновались в гостинице «Беверли-Хиллз», а затем сняли сравнительно недорогой дом с плавательным бассейном, с шестью роялями и даже с органом в придачу. Правда, у всех роялей звук оказался скверный, так что пришлось взять напрокат еще и седьмой.

Мы находились на студии — шло прослушивание Джанет Макдоналд, претендентки на роль Марицы, — когда к нам подлетел какой-то невысокий человек с толстой сигарой в зубах.

— Имре, выходит, ты уже здесь, а у меня так и не объявился!

Человек с сигарой и мой муж заключили друг друга в объятия. Оправившись от неожиданности, Имре познакомил нас:

— Верушка, моя жена. А это — Эрнст Любич.

В тот же вечер мы были приглашены к Любичу, где собралась большая компания «выходцев из Европы», в том числе Конрад Фейдт с супругой. Два дня спустя нам пришлось нанести визит Валери фон Мартене и Курту Гёцу, и приглашения посыпались на нас одно за другим. Мы уже не могли придумать, под каким предлогом от них уклониться.

Луис Б. Майер, бывая у нас, всякий раз приносил моему мужу толстые сигары, прозванные «сигарами Черчилля».

— Держи, это тебе подарок, — говорил он. А представитель фирмы, занимавшийся у Майера составлением контрактов, в таких случаях ворчливо замечал:

— Опять одариваешь Кальмана такими дорогими сигарами…

— Ты возьми себе на заметку, — отшучивался Майер, — а потом мы у него удержим из гонорара.

Времена были суровые, но жили мы весело. Соединенные Штаты тогда еще не вступили в войну, и все слухи о том, что творится в охваченной военным пожаром Европе, казались нам невероятными. У нас снова был свой дом, машина, телефон, и по телефону звонили друзья. Однажды — это было где-то на второй неделе нашего пребывания в Америке — раздался звонок. Имре снял трубку, а затем передал ее мне.

— Тебя спрашивает некий Карл Фройнд. Уж не тот ли оператор, который снимал фильмы с Гретой Гарбо и сделал такую головокружительную карьеру?

Я выхватила у него трубку и услышала знакомый голос:

— Птенчик? Это я, Карл…

Мы засыпали друг друга вопросами.

— Господи, Карл, сколько же мы не виделись, лет пятнадцать, наверное?.. А откуда ты узнал, что я вышла замуж за Имре Кальмана?

— Да кто-то мне об этом рассказывал. Кажется, Билли Уайлдер.

— Карл, мы непременно должны встретиться! Приходи к нам, пожалуйста!

— Я бы с радостью, но по уши завяз в работе, у меня множество контрактов со студией «Метро-Голдвин-Майер». Сегодня мне никак не выбраться. Приезжайте-ка лучше вы завтра ко мне на ранчо! У тебя ведь есть дети? Ребятам у нас полное раздолье, много лошадей, кур и всякой другой живности. Забирай с собой мужа и все семейство. Вот уж всласть наговоримся!

И мы поехали на ранчо. Хозяйка дома Труда Фройнд встретила меня как добрая старая приятельница. Дети были счастливы — они даже катались верхом. А мы четверо: Карл и Труда, Имре и я — сидели за столом, сперва потягивая коктейли, затем коротая время за ужином, и предавались воспоминаниям… В памяти оживали события нелегких, но прекрасных времен. Я жила тогда в Берлине, в пансионе на Гролльманштрассе. Дочь хозяйки пансиона, моя ровесница (нам обеим было по пятнадцать лет), увлекалась декоративно-прикладным искусством и училась в художественной школе. Обе мы подрабатывали в театре «Метрополь», выступая в оперетте Имре Кальмана «Марица». Подружка устроилась туда первой — статисткой в группу детей, а затем вовлекла и меня. В начале пьесы мы, стоя рядом, пели здравицу в честь дня рождения героя: «Илуппса, Розика…»