Понаехали!

Кажется, Стася могла бы обидится, но не обиделась. В конце концов, у них тут свой мир.

— Но в таком случае все осложняется, — он тряхнул головой и руки за спину сложил. Замер, вытянувшись в струнку, вперившись взглядом в потемневший гобелен, на котором относительно прекрасная дама то ли беседовала, то ли делилась зеркалом с престранным созданием, напоминавшем чем-то собаку-переростка, но с рогом на голове. — Во многом осложняется…

— Что именно.

— Если твоя… бабка… урожденная Волкова, взяла себе в мужья простолюдина, то и она, и дети её утратили всякое право на титул, — князь перекатился с пятки на носок и обратно. — Следовательно, ты никак не можешь именоваться княжною Волковой, равно как и наследовать роду.

Воцарилась тишина.

Звонкая и гулкая.

— С другой стороны, речь идет об ином мире с иными законами, стало быть, хороший стряпчий, упирая на сие обстоятельство, сумеет повернуть дело в твою пользу. Добавим силу, которой ты обладаешь, и признание духом рода… коль дело дойдет до суда, то… суд затянется. И надолго. Тамановы, сколь я слышал, настроены весьма серьезно. И уже успели пожаловаться государю на твое самоуправство.

— И что мне делать?

— Во-первых, молчать, — Радожский развернулся к Стасе. — То, что было там, там и останется. Ежели кто выспрашивать начнет, скажи, что не имеешь сил говорить, что ты тоскуешь по дому и воспоминания… в общем, придумай что-нибудь этакое.

Понятно.

И… неприятно. Не то, чтобы Стася так уж тяготилась своим пролетарским происхождением, но вот… одно дело не тяготиться, и другое — врать.

— Во-вторых, ты ведьма. И держись соответственно. Ведьмы не ведают званий. Они сами по себе.

Стася кивнула.

Стало быть, надо начинать аутотренинг. Садиться перед зеркалом, аки давешняя красавица, и убеждать себя, что, мол, она ведьма.

Ведьма и все тут.

— В-третьих… постарайся понравиться царице. И государю. Только… он ведьм не больно-то жалует. Терпеть терпит, но не более того. И будет неплохо, если ты подаришь царице что-нибудь этакое… желательно такое, чего у других нет.

— Кота?

— Пожалуй… — Радожский опустился перед Бесом. — Было бы неплохо… интересные звери.

Может, и неплохо.

И звери интересные, правда, росли они тут не по дням, а по часам, то ли мир в том был виноват, то ли экология сказывалась. Однако вот меньше их не становилось. Но от так взять и одарить… надо сперва поглядеть на эту самую царицу.

Глава 37 Где речь идет о превратностях службы государю

…все друзья так и мечтают меня оженить. А все почему? А все потому, что люди в сущности своей не выносят, когда кому-то хорошо.

Из личного дневника боярина Сутомского, убежденного холостяка.

Ночь прошла на диво беспокойно.

Снились то обнаженные женские тела в облаках пара, то собственная жена, давно уже женой не являвшаяся, но глядевшая так, будто бы Мишанька самовольно в эти самые мыльни полез, то вовсе даже батюшка, грозившийся посохом по хребту протянуть.

То все сразу.

Еще привиделся Елисей, давече сидевший на помосте подле батюшки, пусть и не на троне, но на резном креслице с высокой спинкой. И далекий, разодетый нарядно, он сам на себя похож не был, но на невест потенциальных взирал с немалою тоской.

От этое тоски становилось и Мишаньке тоскливо.

Потом он будто бы вновь оказался в палатах царских, где, поставленный за Баською и подружкой её, и еще какими-то девицами, что на Мишаньку взирали с суеверным ужасом, вынужден был идти этим вот престранным порядком. Только теперь бояре, за столами рассевшиеся, Мишаньку завидевши, засвистели, затопали ногами, иные, особенно Медведев, и кидаться стали.

— Мужик! — заорал кто-то.

И поднялся гомон, от которого Мишаньке сделалось страшно-страшно. Он даже заплакал там, во сне, не способный объяснить, что не виноватый.

Получилось так.

И проснулся.

За окном солнышко вовсю светило. Пели птички, и Мишанька сел, силясь справиться со странной болью в груди, со страхом пережитым и вообще…

— Встала? — поинтересовалась соседка, которая по утру, румяная да простоволосая, гляделась вполне себе довольной жизнью. — Туточки поснедать принесли. Конечно, не как дома… у нас там Антошка кухарит. Вроде и мужик, да так кухарит, ни одна баба не сдюжит. Но ести можно. Молоко почти свежее, может, с вечерней коровы…

— Спасибо, — выдавил Мишанька, в постели садясь.

Голову ломило.

И шею.

И плечи. И вовсе по ощущениям, его экипажем переехали и не один раз.

— Туточки тебе еще сундука принесли. От ведьм. Я не трогала, — Баська ткнула пальчиком в угол комнаты, где возвышался огромный сундук, перетянутый железными полосами. — А там он вода…

Вода — это хорошо.

Мишанька выбрался из постели, кое-как потянулся, отчего внутри все захрустело и показалось даже, что еще немного и это нелепое тело развалится. Но нет, устояло. А вот как умылся — вода в кувшине была студеною — так и полегчало.