Понятие любви в латинской патристике IV-V вв.

Поиск приземленности, иначе говоря, секулярности в любви изменяет природу человека. Он носит онтологический характер, так как поиск трансформирует его в приземленное существо. В состоянии любви как купидитас (cupiditas) человек бросается в стихию своей смертности, что делает его тленным. В любви как каритас (caritas), которая по существу является, как полагали святые отцы, религиозной и вечной, человек трансформирует себя в вечное, нетленное существо. Вечность любви как каритас (caritas) предполагает вечность человека, так как невозможно вечно любить, не имея вечного бытия. Отчужденная от вечного бытия, пребывающая в стихии смертности, человеческая сущность не может быть определена, потому что она всегда желает принадлежать к чему-то «вне-положенному» и постоянно претерпевающему изменения. Таким образом, человек рассматривается Августином в его изоляции, как отделенный от вещей и от личностей. Однако, человек, имеющий корень вечности в самом себе, эту изоляцию не может перенести, вытерпеть. Он преодолевает преграду изоляционизма посредством любви: либо любви как купидитас (cupiditas), которая погружает его в суету этой временной реальности, либо каритативной любви, которая позволяет ему жить на земле так, как будто он уже находится в вечности. Только любовь может конституировать мир как дом человеческой личности. «Мы пошли, – пишет Августин, – в землю обетованную, называемую вечное царство, мы в пустыне и живем в палатках»[265]. Доказательная база подобного «похода по пустыне бытия» может лежать в глубокой неудовлетворенности, которую приносит мир любящим его. Любовь, которая направлена на мирской объект, будь это человек или вещь, постоянно пребывает в мучительном, бесконечном и бесплодном поиске счастья. Желание, прикрепляющее человека к какому-либо объекту, может успокоиться лишь присутствием вожделенного объекта, которое постоянно предощущается, предвкушается. Пребывание с любимым человеком успокаивает любовь. Движение любви как желания приходит к концу с обладанием любимым и обретением (tenere) вожделенного объекта. Только в обладании изоляция действительно кончается, и с этим концом приходит состояние счастья, существующего в своей основе в уме человека, но не в его существовании. «Никто не счастлив, кто не радовался тому, кого он любит. Даже те, кто любят вещи, не должны их любить и думать, что они счастливы, потому что любят, так как они радуются»[266].

Таким образом, счастье, которого может достигать человек, становится действительным только тогда, когда любимый стал постоянной, неотъемлемой частью самого существа любящего. Августин подчеркивает эту близость любящего и любимого через использование термина «inbaerere», который можно перевести как «промыслительно принадлежащий». Например, «inbaerere Dei» выражает состояние бытия мира, на которое распространяется провиденция Бога.

Счастье в любви как каритас (caritas) состоит в том, что онтологический разрыв между любящим и любимым полностью ликвидируется. В земной любви этого не происходит, поскольку в этом случае абсолютной целью любящего является его собственное счастье. В любви как купидитас (cupiditas) человек ищет вне-положенное, то что «extra me» или «foris a me», и этот поиск всегда тщеславен и эгоистичен, даже если он направлен на Бога.[267] Любовь как таковая, то, что свт. Григорий Нисский назвал филтрон (filtron), является источником как каритас (caritas), так и купидитас (cupiditas). Причина, по которой эта любовь никогда не достигает цели, состоит в том, что «вещи, которые существуют вне (любящего – П.О.), таким образом выходят за пределы самого себя»[268].