Пора меж волка и собаки

Владимира Старицкого отпели и погребли в Михайловском Соборе на Бору в Кремле. Слухи, побежавшие по Москве, что князя отравили, были задавлены в зародыше. Только шушукались тихо в темных углах те, кто ждал заговора, да так и не дождался.

Вяземский со своими псарями в Горецком монастыре палку перегнул. Как поминала царю Малка «Заставь дурака богу молится – он лоб расшибет». Княгиню Ефросинью берегли горицкие сестры и это на их голову свалились псари. Без предупреждения, без царевой грамоты или тамги. Без заветного слова от Девы Ариев. Нахрапом. Сестры взялись за мечи. Двенадцать опричников и четыре сестры, что берегли пленницу, остались лежать во дворе обители до той поры, когда Вяземский смог усадить ее в возок. Ну ладно и на старуху бывает проруха. Но вот то, что псари покидали тела изрубленных сестер в Шексну, а не предали земле или не уложили на погребальный костер, этого Малка забыть не смогла.

Ефросинья по приезду переговорила с Иваном. Ни чего не сказала, поджав тонкие губы. Ушла на подворье Старицких и выпила всегда возимую с собой склянку.

Схоронили ее тихо в усыпальнице Вознесенского монастыря рядом с плитой самой Евдокии Донской. Все было сделано под покровом тайны, и об этом так и не узнал никто. Кто-то что-то говорил, кто-то что-то видел, но подлинно так никто ничего и не узнал.

По Москве шарахались серые тени и раскрашенные скоморохи, которые или тихо шептали или кричали на широких площадях, что князья Старицкие уморили царицу Марию Темрюковну. Извели Шамаханскую царицу. Только вот золотой петушок на шпиле запел да в их сторону обернулся. А они, злыдни эти, заговор супротив государя плели. А ниточки от того заговора потянулись в стороны разные, аж к шляхте польской и ханам крымским, но боле всего к Жидовским слободам Новгорода. Самого Владимира князя Рюриковича Бог прибрал, а мать его Ефросинью то ли в Шексне утопили, в мешок зашив, то ли дымом удушили в судной избе, то ли ядом отравили. Толком никто ничего не знал, но сказы сказывали, душа леденела. Однако государь-надежа дитяток неразумных не тронул, а взял под руку свою и опеку. Говорили еще, что многие в том заговоре замешаны и среди опричников тоже. А уж то, что дворовые людишки хотели царя извести то совсем всем известно. Вот даже царского повара на правеж взяли, и он с дыбы Слово и Дело кричал. И жди, теперь полетят головы. Много чего ползло по Москве, и плясало под бубен на Торгу и в Занеглименье.

Спустя короткий срок Иван Грозный собрал всех ближних советников даже не в Опричном Дворе, а в Кремлевском теремном дворце.

Когда все вошли и расселись, государь, перекинув посох с руки на руку, кинул в палату тяжелые, как колокольный звон, слова:

– Измена доказана. Доверенный гонец нашел грамоту за образами в Святой Софии. Готовьтесь, скоро выступаем на Новгород. Будем зверя травить в его логове. И что бы не ушел. Нам шатун не нужен! Опасен шатун-то!! Да и в Москве у Храма Покрова восемь глав, – загадочно закончил он и прислушался к шепоту над ухом. Шепота не было, и он замолчал, но в последний момент неуловимо прошелестело, – Филипп…

В Отрочь монастырь помчался сам Малюта Скуратов, загоняя коня до пены. Но опережая его со стороны Великого Новгорода к Твери мчались другие гонцы. Ворвались в монастырь, отпихнув у калитки пытавшегося встать поперек дороги ветерана. Он даже не успел перехватить кистень, как его достало жало кинжала. В уединенной тесной келье еще дышал святой старец Филипп, молясь своему Богу. Угадывая свою участь, он повернулся к входящим и с кротостию промолвил:

– Я давно ожидаю смерти, да исполнится воля Божья!

– Старец умер от несносного жара в его келье, – объявил со смехом, выходя от Филиппа, первый новгородец, но тут же осекся, в ворота влетели опричники во главе с Малютой.

Новгородцев искромсали в куски и бросили собакам, запретив хоронить, под страхом собственной смерти.

После того, как Малюта донес царю о том, что произошло в Твери, Иван Грозный почесал лоб и ушел в себя. Смерть митрополита стала последней каплей, переполнившей чашу царского гнева. Иван направил рати к Новгороду.

Глава 3 Новгород

Что б ни творили цари-сумасброды – страдают ахейцы.

Гораций

Опричная дружина двинулась к Александровой Слободе. Легко ступая по рыхлому снегу, к санкам Ивана Грозного подъехал, черный иноходец, в седле которого покачивалась, закутанная в дорогие меха, фигура.

– Чего-то мороз больно трескуч? Не мерзнешь государь? – с облаком морозного пара, вылетел из глубины мехов вопрос.

– Меня злость греет, – ответил царь, – А ты чего Лучезарная смерзла вся?

– Так солнца нет, вот и мерзну, а выглянет, стану таять, – шуткой ответила она, – А чегой-то ты Храм Покрова помянул на Соборе в Кремле?

– Так сдается мне, что когда Мастера Постник с Бармой Собор тот ставили, советчица у них была не простого роду племени. Она им слова заветные говорила чтобы…