Порог греха

Какой удивительно красивой парой были ее мама и папа – артисты областного драматического театра. Иногда в нём ставили и музыкальные спектакли. Имеющие консерваторское образование родители в основном и выступали в них. В 1937 году, когда по стране покатился черный вал доносов, арестов, судов и расстрелов, театр и вовсе перешел на постановку пьес только классического репертуара. Но и это почему-то не понравилось властям. Фаине тогда исполнилось пятнадцать. Пятеро дюжих мужиков в форме энкавэдэ, заявились в их квартиру глубокой ночью, когда родители вернулись из театра и даже не успели снять верхнюю одежду. Служители наркомата внутренних дел перевернули в квартире всё вверх дном, чего-то искали, не нашли, но арестовали родителей. А под утро вернулись снова. Мама и папа любили принимать гостей, нередко устраивали вечеринки после удачных премьер, а потому всегда держали про запас и горячительные напитки и нехитрую снедь для закуски. Нажравшись дармовой водки, они обратили внимание и на Фаину, сжавшуюся в комочек на диване, со встрепанными кудряшками, черными, заплаканными глазами, и оттого еще более прекрасными; круто вздымающей платьице не по годам развитой грудью и белыми зазывными коленками. Трепещущий цветок после дождя.

Фаина потеряла сознание уже под третьим насильником, а очнулась в больнице. Соседка, которая слышала ее душераздирающий вопль и хохот пьяных солдафонов, после того как они покинули квартиру с растерзанной девочкой вызвала машину скорой помощи.

Два месяца больничной палаты. Виноватый голос хирурга: «У тебя никогда не будет детей». Потом милиция. Чужие люди в ее квартире. Детский дом. Медицинский техникум. Работа в областной больнице на должности медицинской сестры. Горячечную, до сердечного омрачения жалость испытывала она всегда по отношению к одиноким, брошенным людям, а особенно детям-сиротам. Поэтому, как только представилась возможность, перешла работать в детский дом. А поскольку хорошо играла на фортепьяно и знала нотную грамоту, то давала уроки эстетики и руководила художественной самодеятельностью коллектива воспитанников. Дипломы и похвальные грамоты, завоеванные на разных областных конкурсах и фестивалях, украшали стены её медицинской комнатки.

Фаина Иосифовна не сомкнула глаз до утра. Сидела на кухне, смотрела в тёмное окно, думала. А утром, когда с окраины города двинулся первый автобус, поехала в детский дом, оставив Алесю записку со строгим наказом плотно позавтракать (еду она приготовила), сидеть тихо, никому не открывать двери и не под каким предлогом не выходить из квартиры.

Уберечь Алеся от собравшейся над ними грозы Фаина Иосифовна единолично не могла. Надобно было с кем-то посоветоваться. В детском доме был только один человек, которому она могла довериться безоглядно, – это тётя Поля. Познакомилась она с нею ещё в больнице, где тётя Поля одно время работала санитаркой. Потянулись друг к другу на почве тоскливого женского одиночества, да и задружили крепко. И когда Фаина Иосифовна устроилась в детском доме, то помогла перебраться туда и старшей подруге. Мучили тётю Полю фронтовые раны, но сильнее их донимал и ещё один страшный недуг, которым искони страдала большая часть населения страны – пристрастие к хмельному. Частенько наведывалась она в медпункт детского дома, жаловалась на нездоровье, просила какого-нибудь «порошочка» или «микстурочки», но Фаина Иосифовна знала эти уловки. Преподносила ей в мензурке глоток-другой разведенного спирта или водки (держала для этого дежурную бутылочку, спирт был зельем дорогим и за него спрашивали ревизоры). Тётя Поля удовлетворялась и этой малой долей. Глаза ее благостно увлажнялись. Развязывался язык. Слетало с него одно и тоже – жалобы на «никчемную жись». Выплакавшись, она просила Фаину Иосифовну никому не говорить о её пагубной слабости. Тётя Поля слыла в детском доме «железной старухой», которую не берёт никакая ржа хворей и житейских напастей. С её крутым характером считались не только воспитатели, но даже заведующий детским домом Чурилов, отличающийся мягким, утонченным хамством.

Она по-матерински любила Фаину Иосифовну, за ее уветливость, за уважение к увечной, преждевременно сковывающей старости бывшей фронтовички, искреннее понимание женского одиночества. Где-то и жалела её: тоже торчит на белом свете голым перстом без угреву. Случалось и пожуривала с душевным распахом: «Чё же это ты, голуба моя, в старых девах-то мыкаешься. Ведь Бог тебя ни красотой, ни умом не обошёл. Неужто не находится на свету божьем мужик, который на прелести твои не западает. Ведь есть же! Есть! – И подступала с решительным напором: «Давай я тебя с моим московским генералом сведу. Он тоже в одну голову свет белый коптит. Б-а-альшой человек, а как дуб во полюшке одиноким сохнет. Ведь одному-то и в раю жить тошно… Ты ему понравишься… Конечно, – осекалась тётя Поля, – старше он тебя, годков на двадцать, дык что? На руках носить будет. А чё ж нам бабам ещё нужно? Может и ребеночка спроворите. А что? Ты в самом соку и он мужик хоть куда – ядрености не потерял».