Пощёчина генерал-полковнику Готу

– Я, капитан Гордеев Алексей Михайлович, вступаю в командование сводной роты. Своим заместителем назначаю капитана Верхнего, политруком роты – старшего политрука Любавина, командиром разведки – лейтенанта погранвойск Черешко, командирами взводов – младшего лейтенанта Орехова, младшего лейтенанта Дольского, лейтенантов Иванова и Занепрягу, командиром пулемётного взвода – лейтенанта Рахметова. Капитану Верхнему с командирами распределить бойцов по взводам, проверить оружие и боеприпасы. Старшему политруку Любавину организовать несколько смен носильщиков раненых. Лейтенанту Черешко часть пограничников выдвинуть в разведку. Младшему лейтенанту Орехову со своим взводом организовать боевое охранение. Выдвигаемся через час.

Колонна, словно огромная змея, в темноте двинулась по лесу. Гордеев обходил раненых. Четверо тяжелораненых скончались, их похоронили в лесу. Алексей подходил, опрашивал тех, кто был в сознании, успокаивал, просил потерпеть. От одних носилок донёсся слабый голос:

– Капитан Гордеев, Лёша.

Он не сразу узнал в темноте укрытого шинелью подполковника Зайцева. Тот взял руку Гордеева в свою, большую и очень горячую.

– Здравствуй, сынок. Ранило меня крепко. Осколок под правым плечом застрял. Крови много потерял. Думаю, не дотяну я до своих. Ты вот что, возьми из-под меня портфель. Там штабные документы и дневник боевых действий дивизии. Там и о твоём батальоне. Сбереги. Передай в штаб фронта.

Гордеев взял портфель, приложил руку к козырьку.

– Не беспокойтесь, товарищ подполковник, всё передам. И вас передам в надёжные руки врачей. Мы ещё повоюем. Вы ещё у меня на свадьбе погуляете. А я на вашей.

Со стороны железной дороги раздался уже хорошо знакомый надрывный звук низко летевших бомбардировщиков. Затем громыхнуло раз-другой… Вскоре земля задрожала от множества взрывов. Видимо, немцы бомбили железнодорожный состав или близлежащую станцию. Вернулась разведка. Младший сержант Выжутович доложил:

– Товарищ капитан, немецкие пикировщики разбомбили эшелон. Локомотив и три передних вагона перевернулись и горят. Никого из людей не обнаружили, ни живых, ни раненых, ни мёртвых. Даже машинисты исчезли. Проверили несколько вагонов. В трёх – мешки с овсом, ячменём, мукой. В двух – санитарное оборудование, коробки с медикаментами и перевязочными материалами, бутыли с какими-то растворами. В двух вагонах, товарищ капитан, четырнадцать лошадей. Ржут несчастные, словно плачут. В одном вагоне ящики с новенькими СВТ и трёхлинейками, все в масле. Думаю, не менее тысяч трёх, а то и более. Еще один доверху забит цинковыми патронными ящиками. Там же и ящики с минами к ротным 50-мм миномётам. Самих миномётов не видели. Возможно, в других вагонах, мы не успели проверить.

– Молодец сержант, – обрадовался сообщению Гордеев. – Идите, перекусите и ведите к составу. Товарищ капитан, – он повернулся к Верхнему, – организуйте бойцов, способных управлять лошадьми. Осмотрите ящики с оружием и боеприпасами. Нужное количество распределите по взводам. Остальное уничтожить.

Подошедшему политруку он приказал подобрать людей рубить подтоварник на полозья и мастерить волокуши, сформировать санитарную группу и выгрузить необходимые медикаменты и перевязочные средства, вместе с сержантом Ефременко организовать запас продуктов питания.

Часам к восьми утра полностью вооружённая рота, усиленная тремя ротными 50-мм миномётами, с обозом вышла к перекрёстку двух просёлков и железнодорожному переезду. Лес закончился. Вдоль железнодорожного полотна потянулись поля зреющих овса и ячменя. Лишь вдалеке, слева, обозначился тёмным пятном новый лесной массив. Гордеев развернул карту. Да, так и есть. За полями, перед лесом, с севера на юг протекала река Птичь. В этих местах она неширокая, даже броды на карте обозначены. Он приказал повернуть на север и через ячменное поле двигаться к реке.

Думал ли Гордеев, выводя советских бойцов и командиров из окружения, о вине Сталина, высшего партийного, советского и военного руководства страны за случившееся, за горькие поражения, неисчислимые потери техники, гибель целых армий, бедствиях населения? Нет, не думал. Вспоминал ли он о своих горьких предвоенных размышлениях о неподготовленности Красной армии к войне, низкой культуре командиров и бойцов, о жутких репрессиях и их последствиях для армии и страны, о наглой чванливости и циничном хамстве сотрудников НКВД? Нет, не вспоминал. Все его мысли были заняты одним: накормить бойцов, вынести раненых, выйти к своим и вновь начать громить фашистов мощным бронированным кулаком. Думал он о матери, об Ольге, остро переживая за их судьбу.

19