После финала

Я киваю Лауре, и мы быстро уходим от здания суда. На протяжении нескольких метров за нами следуют репортеры, жаждущие чего-то более сенсационного, но мы твердо стоим на своем: «В настоящее время нам больше нечего добавить», и они отстают.

На соседней улице мы расстаемся.

– Огромное спасибо за все, что вы сделали, – говорю я, снова пожимая Лауре руку.

Она сухо улыбается.

– Честно говоря, все могло пойти по-другому. Я рада, что мы получили результат, который вы хотели.

«Результат, который вы хотели».

Обтекаемая формулировка, весьма далекая от вчерашней убежденности. Распрощавшись, я начинаю думать о том, что же на самом деле у нее на уме. Похоже, она с такой же готовностью защищала бы интересы больницы. «Вы на сто процентов уверены, что хотите идти в суд? – поинтересовалась она при нашей первой встрече. – Независимо от его исхода он будет иметь далеко идущие последствия для вас и вашей семьи».

Неважно, что она думает. Дело не во мне, а в Дилане. Ему обязательно станет лучше, и мы снова станем семьей. В первый раз за много месяцев передо мной блеснул луч надежды.

После суда

Глава 26

Пипа

2013

Дилан умер за девятнадцать дней до своего третьего дня рождения.

– А мы собирались купить воздушные шарики, – зачем-то сказала я.

Шерил, плача, помогла мне забрать вещи из шкафчика рядом с пустой кроваткой. Они забрали сына после того, как мы попрощались. «Оставайтесь с ним, сколько захотите». Мысль, что он проведет свой день рождения в больничном морге, была мне просто невыносима.

– Я хочу, чтобы его похоронили до пятого мая, – сказала я Максу.

Он молча кивнул, и мы занялись приготовлениями, которые не пожелаешь никаким родителям.

Служба продолжается тридцать пять минут. По одной минуте на каждый месяц жизни Дилана.

Мы садимся на скамьи, еще теплые от предыдущих посетителей, и спустя тридцать пять минут по одному выходим в вестибюль, где уже шумно переговаривается следующая группа скорбящих. «Как ты выросла. Неужели это Алиса?» Это чем-то похоже на свадьбу: объятия, рукопожатия, смешки, яркие галстуки и шикарные туфли на каблуках. «Кто-то очень старый», – догадываюсь я еще до того, как вижу слово «Прадедушка», выложенное гвоздиками. Кто-то, кто жил достаточно долго, чтобы вместо грусти родные почувствовали облегчение и похороны превратились в праздник для живущих.

Получилось не совсем то, на что я рассчитывала. Мне хотелось ярких красок и чтобы пели все, кого мы знали, – пусть со слезами, но с воодушевлением. Хотела видеть друзей и родственников, соседей и коллег. Стоячие места для опоздавших, пышная служба, воздушные шары в безоблачном небе.

– Я бы посоветовал вам держать все в тайне, – сказал офицер полиции, оформлявший протокол. – Так меньше шансов привлечь внимание.

На его столе лежал бумажный пакет с моим пальто.

– Вы получите его после суда, – заявила мне его коллега, слитно написав на этикетке название фирмы «Макс Мара». – И тогда сможете сдать его в чистку.

Но я не собиралась забирать его обратно. Никакие химикаты не смоют это пятно и не уничтожат металлический запах, который я чувствую до сих пор.

В полиции она сказала, что это свиная кровь. Та женщина в круглой красной шапочке, которая облила меня. Когда ее арестовали, она все еще стояла у отделения интенсивной терапии в кучке протестующих, которые, казалось, никогда не уходили домой, и из суда отправились прямо в больницу. Она казалась равнодушной и к телевидению, и к наручникам, и даже к обвинению в нападении и причинении ущерба.

– Профессиональный риск, – заявил полицейский на моей кухне. – Но на этот раз ей грозит заключение, – с довольным видом добавил он, словно именно этого я и хотела.

Как будто это имело какое-то значение. И полиция, и испорченное пальто, и ее «На твоих руках кровь!», брошенное мне в лицо. Мне было наплевать.

Но были еще собачьи экскременты, подброшенные в мой почтовый ящик, следы от металлических прутьев на моей машине и письма – множество писем – от людей, которые лучше меня знали, что нужно моему сыну. Человек, плюнувший на улице в моих родителей, журналисты, желавшие «осветить событие», словно смерть Дилана была чем-то вроде сельского праздника.

Вот почему похороны были такими скромными и тихими. Крематорий вместо церкви моего детства. Чуть слышные голоса. Мои родители, оплакивающие меня не меньше, чем внука. Все плачут, и мне кажется это несправедливым. Я знаю, не у меня одной есть право чувствовать горе, но все же… Дилан – наш сын. Как могут другие страдать больше, чем мы? Плакать, когда у нас сухие глаза? Когда мы с трудом стоим на ногах?

– Поедем к нам.

У моей мамы размазалась под глазами тушь. Она берет Макса за руку.

– Вы оба. Оставайтесь у нас столько, сколько захотите. Ты, наверное, устал жить на чемоданах, – говорит она, взглянув на зятя.

– Карен! – предостерегающе произносит отец. – Они разберутся сами.

Словно у нас пустяковая ссора подростков. Отец изображает на лице что-то похожее на улыбку, но губы его плотно сжаты, а брови нахмурены в молчаливом сострадании той боли, которую он, не задумываясь, переложил бы на свои плечи.