После финала

– Я не могу, – выдавливаю я из себя, не отрывая глаз от туалетного столика.

Выпрямитель для волос, шкатулка с украшениями, корзинка с косметикой. Блюдо для мелочей, монет и колец. Пустой стакан, немного мутный из посудомоечной машины.

– Но почему? – На этот раз он заставляет меня посмотреть на него, обняв за плечи и притянув к себе. – Ты ведь была прекрасной матерью.

Была.

Макс плачет уже открыто, и сколько бы я ни пыталась сглатывать, моргать и считать до десяти, со мной происходит то же. Я снова разбиваю его сердце, и мне нужно сказать ему больше, чем просто «не могу».

Слова наконец находятся:

– Я не могу родить ребенка и любить его, чтобы опять потерять.

– Этого не случится.

– Но откуда ты знаешь!

Теперь уже я сотрясаюсь от рыданий.

– Я не могу, Макс, я не буду этого делать.

И во второй раз в нашей совместной жизни нам не найти компромисса.

Макс больше не поднимает эту тему, но я вижу, что он не перестал об этом думать. Догадываюсь по его лицу, когда он улыбается проходящим детям или когда Крис Эванс разговаривает с детьми в своей утренней программе:

– Чем ты будешь сегодня заниматься, Зак?

– Буду играть на трубе в школьном оркестре.

Нет, не могу. Не могу и все.

Иногда мне снится, что я беременна, или я принимаю бурчание в животе за первые движения плода, и тогда мое сердце замирает, пока здравый смысл не берет верх снова. Когда я вижу ребенка в инвалидном кресле или специальной коляске или читаю в газете об успехах «особенных» детей, меня не покидает чувство вины за то, что мы совершили ошибку. Я совершила.

Я знаю, что со мной не все в порядке. Разве нормально, увидев детскую коляску, переходить на другую сторону улицы? Или оправдываться на работе, избегая общения с семьями? Я понимаю, что горе и чувство вины заставляют меня так поступать, но понимать – это не значит держать под контролем.

В мае, на одном из рейсов, все вдруг идет не так. Мы задерживаемся из-за тумана, а когда все-таки взлетаем, даже пассажиры бизнес-класса, умиротворенные перед полетом шампанским, становятся ворчливыми и нетерпеливыми. Три часа задержки и семь часов полета до Дубая оборачиваются полным хаосом в салоне. После часа, проведенного на взлетно-посадочной полосе, пассажиры начинают нервничать и вскакивать с мест, блокируя проходы и задерживая раздачу напитков. В салоне становится шумно, а очередь в туалет выходит за шторку, разделяющую классы.

– Пипа, ты не поможешь в экономклассе?

Главный стюард Дерек, обладатель завидно ухоженных бровей, как всегда, невозмутим.

– Там черт знает что творится.

Дверь кабины пилотов с жужжанием открывается, и в салоне появляется Ларс, у которого сейчас перерыв. Услышав последнюю фразу, он вопросительно смотрит на Дерека.

– Ничего ужасного, – говорит Дерек, – у нас тут пролитый сок, две рвоты, а молодожены в двадцать третьем ряду развлекаются, как могут.

– Дайте на двадцать минут команду «Пристегните ремни», – советует Ларс.

Когда проходы освобождаются и очереди к туалетам исчезают, мы быстро добираемся до кухни. Вручаем кубики льда страдающим от тошноты, вытираем лужу, а Дерек выдает молодоженам одеяло. Убедившись, что здесь все в порядке, я возвращаюсь в первый класс.

– Простите, когда отключат команду «Пристегните ремни»? – спрашивает женщина с кресла 13Е приблизительно моего возраста.

У нее длинные темные волосы, заплетенные в косу, и челка, достающая до ресниц. Рядом с ней, в 13D – мальчик лет восьми или девяти.

– Ему нужен туалет, а в очереди стоять он не сможет. Поэтому нам хотелось бы всех опередить.

У мальчика инвалидность. Голова его, лежащая на спинке кресла, неестественно повернута набок. Одна рука все время подергивается. Я улыбаюсь ему, и он сияет в ответ.

– Вы можете идти прямо сейчас.

– О, спасибо!

Отстегнув ремни, она помогает сыну встать. Он может ходить, но ноги его плохо слушаются.

– Он первый раз летит самолетом, и я так за него беспокоюсь. – Она понижает голос. – Врачи говорили, что он никогда не будет ходить. Вы представляете?

По моей коже пробегает холодок, хотя в салоне тепло, и, заставляя себя улыбнуться, я говорю:

– Невероятно, он прекрасный мальчик, вы можете им гордиться.

А потом я возвращаюсь в бизнес-класс, на кухню, где Джейда убирает обед, а Ларс пьет кофе и мешает ей, вставая у нее на пути. Я думаю о судебном решении и выступлении свидетелей с обеих сторон. Об убежденности доктора Сандерса в том, что протонная терапия способна уничтожить опухоль Дилана. Вспоминаю профессора Гринвуда и его спецшколу для детей-инвалидов. Представляю, как Дилан мог бы учиться произносить звуки и пользоваться компьютером. В самолете, на отдыхе, на море. У меня звенит в ушах и кружится голова, и я вцепляюсь в стол, чтобы удержать равновесие.

– Ты в порядке, дорогая? – спрашивает Джейда.

С самолета не уйдешь прогуляться по улице, не спрячешься ни от пассажиров, ни от коллег, ни от себя.

– Все отлично, – улыбаюсь я.

Джейде никогда не приходилось скрываться за улыбкой, и она ничего не заподозрила.

Но Ларса я не убедила, и он внимательно наблюдает, как я залпом осушаю стакан воды.

– Что случилось?