После войны. История Европы с 1945 года

Исход берлинского кризиса показал, что у двух великих держав было больше общего, чем они иногда себе представляли. Москва обязалась больше не поднимать вопрос о статусе союзников в Берлине, Вашингтон признавал реальность восточногерманского правительства и не поддавался на давление Западной Германии относительно ядерного оружия. Обе стороны были заинтересованы в стабильности в Центральной Европе; но, что более важно, и США, и СССР устали отвечать на требования и жалобы своих немецких подзащитных с обеих сторон. Первое десятилетие холодной войны дало немецким политикам по обе стороны разделительной линии беспрецедентные рычаги влияния на своих покровителей в Вашингтоне и Москве. Боясь потерять доверие «своих» немцев, Великие державы позволили Аденауэру и Ульбрихту шантажировать их, чтобы они «крепко держались».

Москва, которая, как мы видели, никогда не ставила перед собой цель создания государства-клиента в восточной зоне оккупированной Германии, но довольствовалась этим как запасным вариантом, приложила чрезмерные усилия для поддержки слабого и нелюбимого коммунистического режима в Берлине. Восточногерманские коммунисты, в свою очередь, всегда имели определенный страх, что их советские покровители продадут их.[139] Таким образом, Стена придала им некоторую уверенность, хотя они были разочарованы отказом Хрущева продолжать настаивать на заключении Мирного договора после того, как барьер был возведен. Что касается Бонна, то существовал давний страх, что «амис» (американцы) просто встанут и уйдут. Вашингтон постоянно прилагал все возможные усилия, чтобы заверить Бонн в своей непоколебимой поддержке, но после того, как Стена была возведена и американцы явно на это согласились, беспокойство Западной Германии только возросло. Отсюда повторные обещания Вашингтона после возведения Стены о том, что США никогда не покинут свою зону; они были фоном в известной речи Кеннеди «Ich bin ein Berliner[140]» в июне 1963 года. Имея 250 000 военнослужащих в Европе к 1963 году, американцы, как и русские, не собиралась так быстро уходить.

Стена подвела черту под судьбой Берлина как кризисной зоны в мировых и европейских делах. Хотя потребовалось десять лет, чтобы достичь официального соглашения по вопросам доступа, после ноября 1961 года Берлин перестал иметь значение, а Западный Берлин постепенно становился политически неактуальным. Даже русские потеряли к нему интерес. Любопытно, что Западу это не сразу стало ясно. Когда в следующем году разразился кубинский кризис, Кеннеди и его советники были убеждены, что Хрущев использовал сложную макиавеллевскую уловку для достижения своих давних немецких целей. Уроки 1948-50 годов были усвоены слишком хорошо.

Точно так же, как Трумэн и Ачесон рассматривали корейское вторжение как возможную прелюдию к советскому нападению через разделительную границу Германии, так и Кеннеди и его коллеги увидели в ракетных установках на Кубе советское средство шантажа уязвимой Америки, чтобы заставить ее уступить в Берлине. В течение первых десяти дней кубинского кризиса не проходило и часа без того, чтобы американские лидеры не возвращались к теме Западного Берлина и необходимости «нейтрализовать» ожидаемое контрнаступление Хрущева в разделенном городе. Как Кеннеди объяснил 22 октября 1962 года премьер-министру Великобритании Гарольду Макмиллану: «Мне нет необходимости указывать вам на возможную связь этого секретного и опасного шага Хрущева с Берлином».

Проблема заключалась в том, что Кеннеди слишком серьезно воспринял советские угрозы и пропаганду и выстроил свое собственное понимание отношений между США и СССР вокруг берлинского вопроса. Это резко усилило очевидное значение кубинского кризиса, что заставило Кеннеди сообщить своим ближайшим советникам 19 октября: «Я не думаю, что у нас есть какие-либо удовлетворительные альтернативы. ... Наша проблема — не только Куба, но и Берлин. Когда мы признаем важность Берлина для Европы и важность союзников для нас, именно тогда Куба станет проблемой современности. Иначе нам было бы значительно легче дать ответ». Тремя днями ранее, когда начался кризис на Кубе, государственный секретарь Дин Раск резюмировал свою собственную интерпретацию советских действий: «Я также думаю, что Берлин очень сильно вовлечен в это. Впервые я начинаю всерьез задумываться, что может быть, мистер Хрущев относится к Берлину вполне рационально.»