После войны. История Европы с 1945 года

Опыт деколонизации негативно сказалось на общественной жизни Нидерландов, которые и так уже сильно пострадали от войны и мук, которые она принесла. Многие бывшие колонисты и их друзья настаивали на том, что стало известно как «Миф о хорошем управлении», обвиняя левых в том, что голландцы не смогли восстановить колониальную власть после временной японской оккупации. С другой стороны, солдаты-призывники (которых было подавляющее большинство) просто радовались, что вернулись домой целыми и невредимыми после колониальной войны, которой никто не гордился, и в которой военному успеху, по мнению многих, помешало настойчивое требование о передаче власти путем переговоров. Поэтому этот период истории быстро списали в пропасть национальной памяти.

В долгосрочной перспективе вынужденное отступление голландцев из колоний способствовало росту «европейских» настроений в стране. Вторая мировая война продемонстрировала, что Нидерланды не могут оставаться в стороне от международных дел, особенно своих крупных соседей, и потеря Индонезии стала своевременным напоминанием о реальном положении страны как небольшого и уязвимого европейского государства. Превратив необходимость в добродетель, голландцы превратились в убежденных сторонников европейской экономической, а позднее политической интеграции. Но этот процесс не происходил легко и безболезненно, так же как и изменения в коллективном сознании нации произошли не за одну ночь. До весны 1951 года военные расчеты и расходы послевоенных голландских правительств были направлены не на оборону Европы (несмотря на участие Нидерландов в Брюссельском пакте и НАТО), а на сохранение колоний. Очень медленно и с некоторым скрытым сожалением голландские политики посвятили европейским делам безраздельное внимание и отказались от своих давних приоритетов.

То же самое в разной степени относилось ко всем колониальным и бывшим колониальным державам Западной Европы. Американские ученые, проецируя опыт и озабоченности Вашингтона на остальной Запад, иногда упускают из виду эту отличительную особенность Европы после Второй мировой войны. Для Соединенных Штатов в первую очередь имела значение «холодная война», внешние и внутренние приоритеты и риторика отражали это. Но Гаага, Лондон или Париж в те же самые годы вели дорогостоящие партизанские войны в отдаленных и все более неуправляемых колониях. В 1950-х годах стратегической головной болью была не Москва с ее амбициями, а движения за национальную независимость, хотя в некоторых случаях одно накладывалось на другое.

Французская империя, как и Британская, выиграла от перераспределения после 1919 года азиатских и африканских владений, захваченных у побежденных Центральных держав. Таким образом, в 1945 году освобожденная Франция вновь подчинила себе Сирию и Ливан, а также значительные территории Африки к югу от Сахары и некоторые островные владения в Карибском бассейне и Тихом океане. Но «драгоценностями» французской императорской короны были ее территории в Индокитае и, особенно, старые французские поселения вдоль средиземноморского побережья Северной Африки: Тунис, Марокко и, прежде всего, Алжир. Впрочем, во французских учебниках истории место колоний было, возможно, более двусмысленным, чем по ту сторону Ла-Манша — отчасти потому, что Франция была республикой, в которой имперскому владычеству не было естественного места, отчасти потому, что многие из ранних завоеваний Франции уже давно были захвачены английскими колонизаторами. В 1950 году миллионы французских мужчин и женщин все еще помнили «Инцидент в Фашоде» 1898 года, когда Франция уступила в противостоянии с Великобританией из-за контроля над Египтом, Суданом и верховьями Нила. Говорить об империи во Франции означало напоминать не только о победе, но и о поражении.

С другой стороны, французским школьникам настойчиво прививали образ «Франции» в качестве единственного трансокеанского пространства, места, в котором гражданские и культурные черты «французскости» были открытыми для всех; где в начальных школах от Сайгона до Дакара учили о «наших предках галлах» и прославляли — хотя бы в теории — преимущества постепенной культурной ассимиляции, которую и представить себе не могли управленцы британских, нидерландских, бельгийских, испанских или португальских колоний.[157] Только во Франции столичные власти могли серьезно относиться к своим наиболее ценным колониальным владениям не как к чужой земле, а как к расширению административных границ самой Франции. Таким образом, «Алжир» был всего лишь географическим понятием; а территорию, которую он обозначал, административно считали тремя французскими департаментами (в которых, однако, только ее европейские жители пользовались полными гражданскими правами).