После войны. История Европы с 1945 года

Но, несмотря на все свое политическое значение, история является дисциплиной, особенно невосприимчивой к высоким теоретическим спекуляциям: чем больше Теория вторгается, тем дальше отступает История. Хотя одному или двум ведущим историкам 1960-х годов удалось на склоне лет достичь звездного статуса, никто из них — каким революционным ни было его наследие — не стал культурным авторитетом. В других дисциплинах дела обстояли лучше — или хуже, — в зависимости от позиции рассказчика. Опираясь на более ранние теории в лингвистике, культурные антропологи во главе с Клодом Леви-Строссом[244] предложили новое всеобъемлющее объяснение вариаций и различий между обществами. Значение имели не поверхностные социальные практики или культурные признаки, а внутренние сущности, глубинные структуры человеческих отношений.

«Структурализм», как стали называть это направление, оказался чрезвычайно привлекательным. Как способ систематизации человеческого опыта, он был близок к исторической школе «Анналов», самый знаменитый тогдашний представитель которой Фернан Бродель[245] заработал себе репутацию на исследованиях longue durée (длительных периодов) — взгляде на историю с высоты птичьего полета и описаниям медленных изменений в географической и социальной структуре в течение этих периодов, а значит, хорошо вписывался в тогдашний научный стиль. Но еще большее значение имела непосредственная доступность структурализма для интеллектуалов и неспециалистов. Как объясняли последователи Леви-Стросса из смежных отраслей, структурализм даже не был репрезентативной теорией: общественные коды, или «знаки», которые он описывал, касались не конкретных людей, мест или событий, а лишь других знаков в закрытой системе. Таким образом, она не подлежала эмпирической проверке или опровержению — не было никакого смысла, в котором можно было бы когда-либо доказать, что структурализм ошибочен, — а иконоборческие цели его постулатов в сочетании с резистентностью к отрицанию обеспечивали ему широкий круг сторонников. Всё и вся можно объяснить как комбинацию «структур»: как отметил Пьер Булез[246], называя одну из своих композиций «Структуры», «это ключевое слово нашего времени».

В течение 1960-х годов появилось множество прикладных структурализмов: в антропологии, истории, социологии, психологии, политологии и, конечно же, в литературе. Наиболее известные практики — обычно те, кто сочетал в нужных дозах научную смелость с природным талантом к саморекламе, — стали международными знаменитостями, им посчастливилось попасть в центр внимания интеллектуалов как раз в то время, когда телевидение становилось средством массовой информации. В давние времена Мишель Фуко[247] мог бы быть любимцем гостиной, звездой парижских лекций, как Анри Бергсон[248] пятьюдесятью годами ранее. Но когда его книга «Слова и вещи», которая вышла в 1966 году, всего за четыре месяца разошлась тиражом в 20 тысяч экземпляров, он буквально проснулся знаменитым.

Сам Фуко отрекся от ярлыка «структуралиста», так же как Альбер Камю всегда настаивал, что он никогда не был «экзистенциалистом» и даже точно не знал, что это означает.[249] Однако, как Фуко, по крайней мере, был бы вынужден признать, то, что он думал, на самом деле не имело никакого значения. «Структурализмом» теперь стали условно обозначать любое на первый взгляд революционное изложение прошлого или настоящего, в котором традиционные линейные объяснения и категории были поколеблены, а их предположения подвергнуты сомнению. Что еще более важно, «структуралистами» были люди, которые сводили к минимуму или даже отрицали роль индивидов и индивидуальную инициативу в человеческих делах.

Но, несмотря на все разнообразные способы применения, идея о том, что все является «структурированным», оставляла без объяснения нечто важное. Для Фернана Броделя, или Клода Леви-Стросса, или даже Мишеля Фуко цель состояла в том, чтобы раскрыть глубинные механизмы культурной системы. В некоторых случаях это могло тянуть за собой революционный научный импульс, в других — нет (в случае Броделя точно нет), но оно замалчивало или сводило к минимуму изменения и переходы. Решающие политические события, в частности, оказались устойчивыми к этому подходу: вы могли бы объяснить, почему что-то должно было измениться на данном этапе, но было неясно, как именно они это сделали или почему отдельные социальные субъекты были склонны этому способствовать. Как интерпретация человеческого опыта, любая теория, зависящая от расположения структур, из которых был исключен человеческий выбор, была, таким образом, скована собственными предположениями. Структурализм был ниспровергающим интеллектуально, но политически инертным.