После войны. История Европы с 1945 года

Легкомысленную сторону шестидесятых — моду, поп-культуру, секс — — не стоит отвергать как мелочь и показуху. Это был способ нового поколения порвать с эпохой дедов — геронтократия (Аденауэр, де Голль, Макмиллан и Хрущев) все еще управляет делами континента. Безусловно, привлекающие внимание показные аспекты шестидесятых — самовлюбленное потакание своим желаниям, которое навсегда будет ассоциироваться с эпохой, — в общем кажутся неправильными. Но в свое время тем, кто их проживал, они казались новыми и свежими. Даже холодный, жесткий блеск тогдашнего искусства или цинизм в фильмах конца 1960-х годов после уютной буржуазной фальши недавнего прошлого казался настоящим и целебным. Эгоцентричное зазнайство, свойственное этому времени, что молодежь изменит мир, «делая свое дело», «дав себе волю» и «занимаясь любовью, а не войной» — всегда было иллюзией, и это не очень хорошо прижилось. Но это была не единственная иллюзия того времени, и отнюдь не самая глупая.

Шестидесятые были великой эпохой Теории. Важно четко понимать, что это означает: это, безусловно, не относится к действительно новаторской работе, проводимой в то время в области биохимии, астрофизики или генетики, поскольку неспециалисты в значительной степени игнорировали это. Это также не описывает ренессанс в европейской социальной мысли: середина двадцатого века не породила социальных теоретиков, сравнимых с Гегелем, Контом, Марксом, Миллем[234], Вебером или Дюркгеймом[235]. «Теория» не означала и философию. Самые известные западно-европейские философы того времени — Бертран Рассел[236], Карл Ясперс[237], Мартин Хайдеггер, Бенедетто Кроче, Морис Мерло-Понти, Жан-Поль Сартр — или уже умерли, или были старые, или же заняты чем-то другим, а ведущие мыслители Восточной Европы — Ян Паточка[238] или Лешек Колаковский[239] — до сих пор были по большей части неизвестны за пределами своих стран. Что касается блестящей когорты экономистов, философов и социальных теоретиков, которые процветали в Центральной Европе до 1934 года: большинство выживших навсегда эмигрировали в США, Великобританию, Австралию или Новую Зеландию, где они составили интеллектуальное ядро современной «англосаксонской» науки в своих областях.

В своем новом модном употреблении «Теория» означала нечто совершенно иное. Ее задачей было «ставить под сомнение» (на тогдашнем жаргоне) методы и цели научных дисциплин — прежде всего социальных наук (истории, социологии, антропологии), но также гуманитарных и даже, в поздние годы, точных. В эпоху быстрого роста университетов, когда периодические издания, журналы и преподаватели лихорадочно искали образцы для подражания, возник целый рынок «теорий» любого толка — подпитываемый не улучшением интеллектуального предложения, а скорее ненасытным потребительским спросом.

На первый план теоретической революции вышла история и другие «неточные» социальные науки. Возобновление исторических исследований в Европе началось в предыдущем поколении: издания «Economic History Review» и «Annales: Économies, Sociétés, Civilizations» были основаны в 1929 году, а названия выдавали их ревизионистскую миссию. В 1950-х годах появилась Группа историков Коммунистической партии Великобритании и влиятельный журнал по социальной истории «Past & Present» («Прошлое и настоящее»); отдел культурных исследований Английского Бирмингемского университета, вдохновленный работами Ричарда Хоггарта[240] и Рэймонда Уильямса[241]; а немного позже школа социальной истории сосредоточилась вокруг Ганса-Ульриха Велера[242] в Университете Билефельда[243] в Западной Германии.

Научный задел, создаваемый в этих очагах, не обязательно был еретическим; наоборот, обычно это были очень качественные наработки, методологически вполне традиционные. Но это была сознательная интерпретация, как правило, с недогматической, но явно левой позиции. Историю трактовали с позиций социальной теории, с упором на важности классов, особенно низших классов. Целью было не просто изобразить или даже объяснить данный исторический момент; дело было в том, чтобы раскрыть его более глубокий смысл. Исторические труды, написанные в этом ключе, казались мостиком между прошлым и настоящим, между научными умозаключениями и современной практикой, а новое поколение студентов изучало их (нередко ошибочно) именно с такой точки зрения.