После войны. История Европы с 1945 года

По всему коммунистическому блоку прокатилась волна протестов. 25 августа 1968 года среди демонстрантов на Красной площади, протестовавших против оккупации Чехословакии, были Павел Литвинов (внук министра иностранных дел Сталина) и Лариса Даниэль (жена заключенного в тюрьму советского писателя). Подразделениям восточноевропейских армий, которые принимали участие в чехословацком вторжении, сказали, что они защищают страну от западногерманских и американских оккупантов. Некоторые из них пришлось позже потихоньку вывести, а их благонадежность — в частности, венгерских частей, дислоцированных в Словакии — вызывала серьезные сомнения. В Польше, как мы помним, пражские репрессии не только вызвали студенческие протесты, но и создали для власти повод, чтобы их подавить. В апреле 1969 года в латвийской столице Риге еврейский студент Илья Рипс[295] поджег себя, чтобы привлечь внимание к судьбе Дубчека. Отношение самих чехов и словаков, до сих пор считавшихся наиболее пророссийскими нациями в Советском блоке, теперь безвозвратно изменилось на угрюмое молчание.

Но с этим было легко справиться. Кремль высказал свою точку зрения — братские социалистические государства обладают лишь ограниченным суверенитетом и что любое нарушение монополии партии на власть может спровоцировать военное вмешательство. Непопулярность в своей стране или за рубежом была невысокой ценой, которую надо было заплатить за дальнейшую стабильность. После 1968 года безопасность советской зоны была прочно подкреплена признанием готовности Москвы прибегнуть к силе в случае необходимости. Но никогда больше — и это был истинный урок 1968 года, сначала для чехов, но со временем и для всех остальных — никогда больше нельзя будет утверждать, что коммунизм зиждется на народном согласии, или легитимности реформированной партии, или даже на уроках истории.

В Праге уничтожение реформаторского движения оставило особенно горький привкус. Многие из самых ретивых «чистильщиков» только несколько месяцев назад были среди страстных сторонников Дубчека. «Только после Пражской весны 1968 года, — писал Зденек Млынарж, один из ведущих реформаторов Коммунистической партии, — стало очевидно, кто есть кто». Очевидная легкость, с которой сначала Дубчек, потом партия, а в итоге все общество, казалось, прогнулись перед советскими властителями и их местными приспешниками, была не просто унизительной (в Чехословакии проводились неприятные параллели с Венгрией двадцатилетней давности). Она бросала тень сомнений на идеалы и надежды самой реформаторской эпохи.

Размышляя через много лет в своих воспоминаниях о 21 августа 1968 года, когда войска Красной армии ворвались на заседание чешской партийной верхушки и за каждым членом Политбюро выстроился солдат, Млынарж вспоминал, что «в такую минуту социализм становится последним, что тебя волнует. Но одновременно ты осознаешь, что он каким-то образом напрямую связан с автоматическим оружием, которое направлено тебе в спину». Именно эта связь стала окончательным поворотом в истории коммунизма даже в большей степени, чем венгерская трагедия 1956 года.

Иллюзия того, что коммунизм можно реформировать, что сталинизм был неправильным поворотом, ошибкой, которую еще можно исправить, что основные идеалы демократического плюрализма все еще могут быть каким-то образом совместимы со структурами марксистского коллективизма: эта иллюзия была сокрушена танками 21 августа 1968 года и никогда не восстановилась. Александр Дубчек и его Программа действий были не началом, а концом. Никогда больше радикалы или реформаторы не будут рассчитывать на то, что правящая партия осуществит их чаяния или примет их проекты. Коммунизм в Восточной Европе побрел дальше, держась на шатком альянсе иностранных кредитов и российских штыков. Гнилой каркас наконец развалился лишь в 1989 году. Но душа коммунизма умерла на двадцать лет раньше — в Праге, в августе 1968 года.

Шестидесятые везде заканчивались плохо. Завершение долгого послевоенного цикла роста и процветания развеяло риторику и проекты Новых левых; оптимистичный упор на постиндустриальном индивидуализме и бездушном качестве современной жизни вскоре будет заменен новым вниманием к рабочим местам и заработной плате.[296] На Востоке послание шестидесятых годов состояло в том, что вы больше не можете работать в рамках «системы»; на Западе не было лучшего выбора. По обе стороны железного занавеса иллюзии были отброшены в сторону. Только настоящие радикалы могли и дальше решительно оставаться в стороне от политического консенсуса — в Германии, Италии, а также в США и Латинской Америке эта непреклонность привела их к подполью, насилию и преступности.