После войны. История Европы с 1945 года

Брежнев и его коллеги не могли бы желать большего. Дело было не только в том, что политическое деление в послевоенной Европе получило официальное и публичное признание, суверенитет и территориальную целостность ГДР и других режимов-сателлитов приняли на официальном уровне; западные государства впервые отреклись от любого вооруженного вмешательства или угрозы такого вмешательства против другого государства-участника». Безусловно, шансы на то, что НАТО или США когда-либо действительно вторгнутся в Советский Блок, уже давно были ничтожны: действительно, единственной страной, которая фактически участвовала в таком вооруженном вмешательстве после 1948 года, был сам Советский Союз... дважды.

Но то, что эти пункты Хельсинских соглашений, в частности Принцип IV, который провозглашал, что «государства-участники будут уважать территориальную целостность каждого из государств-участников», считались настолько значимыми, свидетельствовало о хронической неуверенности Москвы в собственной безопасности. Благодаря соглашениям с Западной Германией и Хельсинским соглашениям, которые постфактум подтвердили Потсдамские договоренности, Советский Союз наконец достиг своих целей и мог спокойно выдохнуть. Зато западные участники Совещания, казалось, мало что получили, кроме неоспоримых формальных пунктов — относительно общественного, культурного и экономического сотрудничества и обменов, добросовестной кооперации ради решения нерешенных и будущих споров и тому подобное.

В то же время так называемая «третья корзина» Хельсинкских положений содержала перечень прав не просто государств, но также личности и народов, собранный под Принципами VII («Уважение прав человека и фундаментальных свобод, в частности свободы мысли, совести, религии и вероисповедания») и VIII («Равные права и самоопределение народов»). Большинство политических лидеров, которые подписались под этими пунктами, мало на них обращали внимания. С обеих сторон «железного занавеса» в целом решили, что это дипломатические реверансы, показуха для общественности, да и в любом случае проконтролировать их соблюдение было невозможно: согласно Принципам IV и VI никто не имел права вмешиваться во внутренние дела государств-подписантов извне. Как горько заметил один тогдашний чешский интеллектуал, Хельсинки на самом деле было повторением принципа «Cuius Regio, Eius Religio[344]»: в пределах своих границ правителям снова предоставляли разрешение обращаться со своими гражданами, как им заблагорассудится. Однако такая оценка оказалась ошибочной. Большинство протоколов и принципов Хельсинкских соглашений 1975 года лишь создавали рамки для действующих международных договоренностей. Но Принцип VII не только обязывал государств-участников «уважать права человека и фундаментальные свободы, включая свободу мысли, совести, религии и вероисповедания всех людей независимо от расы, пола, языка общения или религии». Он также заставлял все тридцать пять государств «продвигать и поощрять эффективную реализацию гражданских, политических, экономических, культурных и других прав и свобод» и «признавать и уважать свободу личности исповедовать и практиковать, отдельно или совместно с другими, религию или веру, действуя согласно установкам ее собственной совести».

Из этого многословного и, казалось, беззубого перечня прав и обязательств родилось Хельсинкское правозащитное движение. В течение года после того, как советские лидеры получили свое долгожданное соглашение по итогам международной конференции, они столкнулись со все большим ростом количества и, в конце концов, неконтролируемым распространением обществ, клубов, сетей, хартий и отдельных лиц, которые требовали, чтобы их правительство «всего лишь» следовал букве той самой сделки, чтобы — как предписано Заключительным актом — они «выполняли свои обязательства, изложенные в международных декларациях и соглашениях по этой тематике». Брежнев был прав, рассчитывая, что Генри Киссинджер и его упрямые преемники серьезно воспримут положения о невмешательстве; но ему (как, впрочем, и Киссинджеру) никогда не приходило в голову, что другие могут воспринять не менее серьезно более утопические пункты.[345]