После войны. История Европы с 1945 года

Однако самым большим недостатком Сопротивления было то, что его участникам не хватало опыта. Среди подпольных организаций только коммунисты имели практические знания о политике, да и то не так уж много. Но коммунисты, в частности, не хотели связывать свои руки подробными программными заявлениями, которые могли бы оттолкнуть будущих тактических союзников. Поэтому Сопротивление мало что заложило в фундамент послевоенных реформ, кроме высокопарных заявлений о намерениях и широких обобщений, — и даже они, как заметил в августе 1944 года сочувствующий Франсуа Мориак, были «наспех набранными фантастическими программами».

В одном, однако, сходились все — и сторонники Сопротивления, и политики: «планирование». Бедствия межвоенных десятилетий — упущенные возможности после 1918 года, великая депрессия, последовавшая за крахом фондового рынка в 1929 году, безработица, неравенство, несправедливость и неэффективность свободного капитализма, которые подтолкнули очень многих к соблазну авторитаризма, равнодушие напыщенных руководящих элит и некомпетентность политического класса — все это, казалось, свидетельствует об абсолютной неспособности хорошо организовать общество. Если демократия должна работать, если она хочет восстановить свою привлекательность, ее нужно планировать.

Иногда высказывается предположение, что эта вера в планирование, политическая религия послевоенной Европы, возникла на примере Советского Союза: плановая экономика, которая якобы избежала травм капиталистической Европы, выдержала нападение нацистов и выиграла Вторую мировую войну благодаря серии детальных пятилетних планов. Это совершенно неверно. В послевоенной Западной и Центральной Европе только коммунисты верили советским Планам (о которых они знали очень мало), и даже они не имели представления о том, как эти Планы могут быть применены к местным условиям. Советская одержимость численными целями, производственными квотами и централизованным управлением была чужда всем, кроме немногих современных западных сторонников планирования. Последние — а их было много — использовали совсем другой инструментарий.

Мода на планы и планирование началась задолго до 1945 года. На протяжении всей межвоенной депрессии, от Венгрии до Великобритании, звучали голоса в поддержку плановой экономики того или иного рода. Некоторые из идей, выдвинутых, в частности, в Австрии и среди британских фабианцев, происходили из более старой социалистической традиции, но многие другие имели свои истоки в либеральном реформизме до 1914 года. Модель государства-«смотрителя», как в XIX веке, задача которого сосредоточена на безопасности и общественном порядке, устарела, говорили критики. Хотя бы из соображений благоразумия — чтобы предотвратить политические потрясения, — теперь необходимо вмешиваться в экономические дела, чтобы регулировать дисбалансы, устранять неэффективность и компенсировать неравенство и несправедливость рынка.

До 1914 года основной акцент в таких реформистских проектах ограничивался призывами к прогрессивному налогообложению, защите труда и, иногда, государственной собственности ограниченного числа естественных монополий. Но с крахом международной экономики и последовавшей за этим войной планирование стало более актуальным и амбициозным. Среди молодых инженеров, экономистов и государственных служащих Франции и Германии широко распространялись конкурирующие предложения о национальном плане, в котором государство активно вмешивалось бы для поддержки, сдерживания, облегчения и, если необходимо, прямого управления ключевыми секторами экономики.

В течение большей части межвоенных лет планировщики-фантазеры и их сторонники томились в отчаянии на политической периферии. Старшее поколение политиков было глухо к их призывам: многим правым консерваторам и центристам вмешательство государства в экономику по-прежнему внушало отвращение, в то время как левым социалистам вообще казалось, что только постреволюционное общество может рационально планировать свои экономические дела. До тех пор капитализм был обречен страдать и в конечном итоге потерпеть крах из-за собственных противоречий. Мысль о том, что можно «планировать» капиталистическую экономику, казалась обеим сторонам бессмысленной. Разочарованные сторонники экономического планирования, таким образом, часто обнаруживали, что их привлекают авторитарные партии радикальных правых, явно более восприимчивые к их подходу.

Поэтому не случайно Освальд Мосли и некоторые другие британские лейбористы обратились к фашизму из-за разочарования в неадекватной реакции их партии на Великую депрессию. В Бельгии Хендрик де Ман также не смог убедить своих товарищей-социалистов в жизнеспособности своего «Плана» и начал предлагать более авторитарные решения. Во Франции немало блестящих молодых лидеров, недовольных неспособностью собственной Социалистической партии творчески подойти к урегулированию экономического кризиса, вышли из нее и сформировали новое правительство. Многие из них, как и другие, им подобные, оказались в рядах фашистов.