После войны. История Европы с 1945 года

На многолюдном континенте, на относительно небольших расстояниях которого наземный транспорт предпочтительнее воздушного, железные дороги были бесспорным объектом постоянных государственных инвестиций. Те же страны, которые объединились в Шенгене, теперь сотрудничали — при значительной поддержке ЕС — в прокладке расширенной сети усовершенствованных высокоскоростных трасс, идущих от Мадрида и Рима до Амстердама и Гамбурга, с планами ее дальнейшего расширения на север в Скандинавию и на восток через центральную Европу. Даже в тех регионах и странах, которые, возможно, никогда не будут пользоваться поездами TGV, ICE или ES,[528] европейцы теперь могут путешествовать по всему своему континенту — не обязательно намного быстрее, чем столетие назад, но с гораздо меньшими препятствиями.

Как и в девятнадцатом веке, железнодорожные инновации в Европе происходили за счет тех городов и районов, которые ими не обслуживались, что грозило им потерей рынков и населения и отставанием от своих более удачливых конкурентов. Но теперь существовала обширная сеть высокоскоростных дорог — и, за пределами бывшего Советского Союза, южных Балкан и беднейших провинций Польши и Румынии, для большинства европейцев теперь был доступен автомобиль. Эти изменения, вместе со скоростными судами и неуклонно дешевеющими авиалиниями, дали людям возможность жить в одном городе, работать в другом, а делать покупки или развлекаться еще где-либо: это не всегда было дешево, но никогда еще не было так легко. Для молодых европейских семей стало довольно обычным делом жить в Мальме (Швеция) и работать, например, в Копенгагене (Дания); или ездить из Фрайбурга (Германия) в Страсбург (Франция) или даже через море из Лондона в Роттердам; или из Братиславы (Словакия) в Вену (Австрия), возрождая некогда обычную связь эпохи Габсбургов. Зарождалась подлинно интегрированная Европа.

Становясь все более мобильными, европейцы теперь знали друг друга лучше, чем когда-либо прежде. И они могли путешествовать и общаться на равных условиях. Но некоторые европейцы оставались определенно более равными, чем другие. Два с половиной столетия спустя после того, как Вольтер определил границу между Европой, которая «знает», и Европой, которая «ждет, чтобы ее узнали», это различие почти не потеряло актуальности. Власть, процветание и институты — все это было сосредоточено в дальнем западном углу континента. Моральная география Европы — Европы в головах европейцев — состояла из ядра «истинно» европейских государств (некоторые из них, например Швеция, географически весьма периферийны), чьи конституционные, правовые и культурные ценности считались образцом для менее амбициозных европейцев, стремящихся, так сказать, стать по-настоящему самими собой.

Таким образом, от восточных европейцев ожидалось, что они узнают Запад. Однако, когда знания потекли в противоположном направлении, это не всегда было очень лестно. Дело не только в том, что обнищавшие восточные и южные европейцы путешествовали на север и запад, чтобы продать свой труд или свое тело. К концу столетия некоторые восточноевропейские города, исчерпав свою привлекательность в качестве вновь открытых аванпостов потерянной центральной Европы, начали позиционировать себя на прибыльном нишевом рынке в качестве дешевых мест отдыха для массового туризма с Запада. Таллинн и Прага, в частности, заслужили сомнительную репутацию как места проведения британских «мальчишников» — недорогих туров выходного дня для англичан, которые искали море алкоголя и дешевый секс.

Туристические агенты и организаторы туров, клиенты которых когда-то облюбовали Блэкпул или (совсем недавно) Бенидорм, теперь сообщают о восторженном энтузиазме по поводу экзотических развлечений, предлагаемых на европейском востоке. Но тогда англичане тоже были периферийными в своем роде — вот почему Европа оставалась для многих из них экзотическим объектом. В 1991 году софийский еженедельник «Kultura» спросил болгар, к какой иностранной культуре они чувствуют себя ближе всего: 18% ответили «французская», 11% «немецкая» и 15% "американская». Но только 1,3% признались, что чувствуют какую-либо близость к «английской культуре».