После войны. История Европы с 1945 года

Однако уже в начале 1947 года стала понятна ошибочность такой позиции. Был ли Советский Союз реальной и насущной опасностью, все еще было неясно (даже в декабре 1947-го сам Бевин считал Россию меньшей угрозой, чем восстановление Германии в будущем). Что было понятно, так это то, что неопределенная ситуация в Германии, где экономика стала заложницей незавершенных политических переговоров, а британцы несли безумных расходов в своей оккупационной зоне, не могла длиться долго. Немецкую экономику нужно было восстанавливать, с согласия советов или без. Поэтому именно британцы, которые отвоевали две долгие войны против Германии от начала до конца и заплатили за победу очень высокую цену, подорвав свою мощь, больше всего стремились завершить этот этап, установить некий modus vivendi[29].

В лучшие времена англичане отступили бы на свои острова, так же, как, по их подозрениям, хотели сделать американцы, убежав на свой континент, и оставили безопасность Западной Европы ее традиционным опекунам — французам. Еще в 1938 году это было основой британского стратегического расчета: на Францию, самую сильную военную державу на континенте, можно было положиться как на противовес не только германским амбициям в Центральной Европе, но даже против будущих советских угроз на Востоке. Этот образ Франции как Европейской Великой Державы был поколеблен в Мюнхене, но за пределами посольств стран Восточной Европы он еще не был сломлен. Сейсмический шок, охвативший Европу в мае и июне 1940 года, когда великая французская армия рухнула и развалилась на части перед танковым натиском через Маас и Пикардию, был, таким образом, тем сильнее, что оказался столь неожиданным.

За шесть мучительных недель кардинальные ориентиры европейских межгосударственных отношений изменились навсегда. Франция перестала быть не только великой державой, но даже державой вообще. Несмотря на все усилия де Голля в последующие десятилетия, она так и не вернула свою былую мощь. За сокрушительным поражением июня 1940 года последовали четыре года унизительной, позорной, рабской оккупации. Что бы они ни говорили публично, французские лидеры и политики не могли не знать, что случилось с их страной. Как было указано в одной французской аналитической записке, созданной через неделю после освобождения Парижа в 1944 году, «если бы Франция стала жертвой насилия в третий раз в следующем поколении, следовало бы ожидать, что... она навсегда прекратила бы свое существование».

Об этом говорили кулуарно. Публично же французские послевоенные государственные деятели и политики настаивали, что их страна имеет право считаться членом победной союзнической коалиции, державой мирового масштаба, которая заслуживает соответствующего отношения. Эту иллюзию можно было поддерживать, в какой-то степени, потому что другим силам было удобно притворяться, что это так. Советскому Союзу нужен был тактический союзник на Западе, который разделял бы его подозрения в отношении «англо-американцев»; англичане хотели, чтобы возрожденная Франция заняла свое место в Европе и освободила Великобританию от континентальных обязательств; даже американцы видели некоторую выгоду, хотя и не очень большую, в предоставлении Парижу места за главным столом. Таким образом, французам было предоставлено постоянное место в новом Совете Безопасности ООН. Им была предложена роль в совместных военных администрациях Вены и Берлина, и (по настоянию Британии) для них был выделен оккупационный район из американской зоны в юго-западной Германии, в районе, прилегающем к французской границе и значительно западнее советской границы.

И в целом эти поощрения воспринимались как дальнейшее унижение и без того униженной нации. И французы поначалу ответили вполне предсказуемой колкостью. В Контрольном совете союзников в Германии они последовательно блокировали или накладывали вето на выполнение решений, принятых на Потсдамской конференции «Большой тройки», на том основании, что Франция не участвовала в них. Временная администрация во Франции сначала отказалась сотрудничать с ЮНРРА и союзными военными правительствами в обращении с перемещенными лицами на том основании, что французские беженцы и перемещенные лица должны быть размещены и управляться как часть независимой и исключительно французской операции.

Более того, французские послевоенные правительства очень остро ощущали свою изолированность от высших уровней, на которых союзники принимали решения. Ни британцам, ни американцам по-отдельности доверять нельзя, думали они, вспоминая отступление американцев из Европы после 1920 года и уничтожение британцами французского флота в июле 1940 года в Мерс-эль-Кебире. Но прежде всего им нельзя доверять вместе — чувство, которое особенно остро ощущал де Голль, преследуемый воспоминаниями о своем унизительном военном статусе гостя в Лондоне и его низком положении в глазах Рузвельта. Французы пришли к убеждению, что в Вашингтоне и Лондоне принимаются решения, которые их непосредственно касаются, но на которые они не имеют никакого влияния.