После войны. История Европы с 1945 года

К этим непреходящим темам внешней политики царизма в Европе Сталин добавил свои особые расчеты. Он действительно ожидал грядущего экономического краха Запада — экстраполируя межвоенный прецедент, а также марксистские догмы — и преувеличивал «неизбежный» конфликт между Великобританией и США как имперскими конкурентами за сокращающийся мировой рынок. Из этого он сделал вывод не только о наступлении времен повышенной нестабильности и, соответственно, потребности закрепить достижения Советского Союза, но и о реальной возможности раскола между западными союзниками — особенно на Ближнем Востоке, и, возможно, в Германии. Это была одна из причин, почему он не спешил с решением германского вопроса — время, как считал Сталин, было на его стороне.

Но от этого он не чувствовал себя в большей безопасности. Наоборот, оборонительная позиция и осторожная подозрительность характеризовали все аспекты советской внешней политики — «невротический взгляд Кремля на мировые дела», как описал его Джордж Кеннан в 1946 году. Отсюда и знаменитая речь 9 февраля 1946 года в Большом театре, где Сталин объявил, что Советский Союз возвращается к своему довоенному акценту на индустриализацию, боеготовность и неизбежность конфликта между капитализмом и коммунизмом. Он ясно дал понять, что отныне Советский Союз будет сотрудничать с Западом только тогда, когда это будет ему выгодно.

Здесь не было ничего нового: Сталин отступал к «жесткой» линии, взятой большевиками до 1921 года, и снова между 1927 годом и наступлением Народных фронтов. Большевистский режим никогда не чувствовал себя в безопасности. В конце концов, он родился от переворота меньшинства в неблагоприятных обстоятельствах и в крайне неблагоприятной обстановке, — и Сталин, как и все тираны, нуждался в угрозах и врагах, будь то внутренние или внешние. Более того, Сталин лучше многих знал, что победа во Второй мировой войне могла качнуться в другую сторону: если бы немцы в 1941 году напали на месяц раньше (как изначально и собирался Гитлер), Советский Союз, вполне вероятно, мог бы потерпеть крах. Как и США после Перл-Харбора, но по более веской причине, советское руководство было одержимо до паранойи «внезапными атаками» и вызовами своему вновь завоеванному положению. И русские (даже больше, чем французы) на протяжении многих десятилетий продолжали видеть в Германии главную угрозу.[32]

Чего же хотел Сталин? Бесспорно, он действительно ожидал охлаждения отношений с Западом и собирался выгодно воспользоваться своими преимуществами и его слабостями. Но далеко не очевидно, что у Сталина была какая-то четкая стратегия. Как заключает Норман Наймарк, историк советской оккупации послевоенной Восточной Германии, «Советы руководствовались конкретными событиями в зоне, а не заранее продуманными планами или идеологическими императивами». Это согласуется с тем, что мы знаем об общем подходе Сталина, и это применимо и к Восточной Германии.

Советы, конечно, не планировали Третью мировую войну в ближайшем будущем. Между июнем 1945 года и концом 1947 года численность Красной Армии была сокращена с 11 365 000 человек до 2 874 000 — темпы сокращения сравнимы с темпами сокращения в американских и британских войсках (впрочем, оставив в полевых условиях значительно больший контингент, в частности много хорошо вооруженных и моторизованных дивизий). Конечно, советские расчеты не были столь очевидны для современников тех событий на Западе. Даже те, кто считал Сталина осторожным прагматиком, не могли быть абсолютно уверены. Однако Молотов, несомненно, говорит правду, утверждая в своих мемуарах, что Советский Союз предпочитал пользоваться благоприятными ситуациями, но не собирался рисковать, чтобы вызвать их: «Наша идеология предполагает наступательные операции, когда есть такая возможность. Если ее нет, мы ждем».

Сам Сталин был известен своей склонностью к риску, и именно поэтому некоторые комментаторы тогда и впоследствии сожалели о неспособности Запада осуществить политику «сдерживания» раньше и более решительно. Но в эти годы никто не хотел новой войны, и если Сталина можно было легко отговорить от попыток дестабилизировать Париж или Рим (поскольку у него там не было армий), то советское присутствие дальше на восток было делом не подлежащим обсуждению, как это признавали все. В Контрольных советах Союзников в Болгарии или Румынии Советы даже не делали вид, что принимают во внимание британские или американские пожелания, не говоря уже о местном населении. Только в Чехословакии существовала некоторая неопределенность, поскольку оттуда Красная Армия уже давно ушла.