Пробежимся со тобой до распятья,Вдоль сухих, оголенных полей.На ветру мое пестрое платьеЗамелькает еще веселей.Я сгрызу недозревшую грушу,Ты — хрустящий, сухой шоколад.И в твою нерасцветшую душуПерельется широкий закат.А обратно мы наперегонкиПобежим без оглядки домой.Будет голос твой — тонкий и звонкий —Разрезать предвечерний покой.И, завидя наш маленький домик,Ты забьешься в густую траву,Ну, совсем белобрысенький гномик,Чудом сбывшийся сон наяву.А потом, опуская ресницы,Ты задремлешь в кроватке своей.И тебе непременно приснитсяБелый зайчик с колючих полей.30 — VIII — 1932 (Из сборника «Окна на север», 1939)«Давно не говорим — “Спокойной ночи”…»
Давно не говорим — «Спокойной ночи».Все горше жизнь от постоянных ссор.И с каждым днем все резче и корочеНаш деловой несложный разговор.Я не спрошу — где проведешь ты вечер,Я не скажу, кому пишу письмо.Я часто жду какой-то яркой встречи,И часто дом мне кажется тюрьмой.Нам трудно жить, самих себя скрывая,И все мучительнее быть вдвоем.Мы оба сердимся и оба знаем,Что больше мы друг друга не вернем.1932«Плакать так, чтоб никто ничего не услышал…»
Плакать так, чтоб никто ничего не услышал,Плакать так, чтоб никто, никогда не узнал.Будут падать слова безнадежней и тише,Будет мертвый закат неестественно ал.Будет болью последней — стеклянная крышаИ последнею памятью — черный вокзал.Засвистят поезда. Засверкают оконца.Задрожат, заскользят, неизвестно куда.И прощальные блики холодного солнцаЗацелуют рванувшиеся поезда.И в усталых глазах в первый раз пронесется:Навсегда… Навсегда…1932«Все это я еще, быть может…»
Все это — я еще, быть может,Но только — не совсем и я.В нем все понятно, все похоже,В нем жизнь кончается моя.Все это — я наполовину.Я, но без моего лица.Я неродившемуся сынуУже дала черты отца.Зачем? Как странно и как дико,Когда он — мой, и только — мой.Ведь жизнь ему с последним крикомДавала я, а не другой.И все любимое, родное,Всю душу темную мою,Все несодеянное мноюЕму сейчас передаю…1932Тишина