Последнее путешествие. Повесть

Присаживался на скамейке, сгорбленный, весь утопленный в глаза от усталости, смотрел на проходящих – молодых девчонок и крепких парней, спешащих твердыми шагами куда-то в радостное, и совсем не думающими о походке. Мимо пробегали в спортивной одежде спортсмены, равномерно правильно двигая локтями.

Какие у них крепкие ноги!

Отдыхал на скамейке и смотрел сквозь ресницы, наверно, со стороны виделся неподвижным буддой. Казалось бы, волнения прошли, ты уже не обязан отвечать на все вопросы, живи и радуйся, что еще жив. Он прислушивался к себе: нет, не могу просто отбросить беспокойство души и радоваться, что дышу, и не смогу просто любоваться семьями, гуляющими в парке. Их чистота его не трогала, как чистая пустота, – слишком с ней все ясно и чисто, как у него в детстве, когда был романтиком. Он был чужим в этом пире жизни, и в его душе было что-то черствое к этому пиру. Все его силы были направлены туда, где маячила разгадка этой черствости.

И нирвана порой убивает.
День и сад, как в грядущем, вольны.
Только в одури сонного рая
Нет ни чтенья, ни дум, ни вины.
Отдыхает нутро примитивно.
Так живем мы в нашем раю —
Новизны ли окраина дивная,
То ль беспамятства страшный уют?

Иногда видел сгорбленную верхнюю соседку, похожую на бабу ягу, она, согнувшись чуть не до земли, неутомимо резала шаги по дорожкам, или сидела одна, у нее не было подруг.

Дима с женой прожили рядом с ней, верхней соседкой, полжизни, слыша вверху крики то на выпивоху-мужа, то на красивую дочь и ее мужа, алкоголиков. Однажды пьяный молодой муж дочери с верхнего балкона залил мочой их балкон, и красавица дочь спустилась к ним и стыдливо вытирала тряпкой лужу.

Тогда он еще писал стихи, и почему-то написалось про верхнюю соседку:

Пахнут слепью весенней дворы,
И соседки душа – словно горлинка,
Мрет от грязи снаружи, внутри,
И в сосущем миру алкоголиков.
В этих криках на чьих-то мужей,
Своего проняв до печонок,
Та девчонка не снится уж ей,
Что была – только голос все звонок.

Особенно беда со стареющими красивыми женщинами, – жалел их он. – Они не выносят старости, страшнее этого ничего нет! Марлен Дитрих похоронила себя в квартире, чтобы почитатели знали ее молодой и прекрасной.

У выхода из парка свечой возвышался тополь, его ветви почти все были срезаны, но он был весь покрыт зеленой листвой, не желая умирать.

***

Так проходила весна, потом неизменно наступало лето. В парке свежая листва высоких деревьев захватывала сплошь все пространство. По дорожкам проносились на электросамокатах те же подростки и взрослые бугаи, чуть не сбивая с ног, на площадках визжали дети, как медвежата переваливаясь на спортивных снарядах, а мамы хлопотали около них.

У Димы стали слабеть артритные руки, и теперь стал обращать внимание на крепкие волосатые руки проходящих мужиков, и завидовал им. С такими руками, и на свободе!

Никто не обращал внимания на пожилого человека, и он был равнодушен к другим. Привык полагаться только на себя, и потому не было жалко, что никто не пожалеет, когда сожгут или закопают, – проходят равнодушно мимо. Ну и пусть – найдется, кому похоронить. Туда и дорога!

Он неожиданно понял, что прожил много десятилетий в этом городе, но так и не принял в сердце ни этих чужих улиц, ни пыльной редкой зелени, ни чужих людей, обитающих в клетках домов и суетящихся на работе ради зарплаты.

Верхняя соседка, еще больше пригнувшись к земле, по-прежнему резала шаги по дорожкам. Ее семья по очереди поумирала от цирроза печени, и она осталась одна. Ее видели торгующей старыми шмотками, с безумием в глазах, потом она стала посещать экологическое общество, из таких же старушек. И везде проклинала городскую власть, грязь на улицах.

____

Ему не хотелось усилий поддерживать себя. Что это такое – заставлять себя поднимать свою внутреннюю суть к небу? Для кого это и для чего? Перед кем выпендриваться, выглядеть достойно? Перед окружающими, женщинами, перед женой? Все это ушло.

Но жена словно следила за ним, и он проделывал все необходимые процедуры по уходу за собой, как при ней: каждое утро приводил себя в порядок, ел, что положено, совершал прогулки.

Бродил вечером один по уснувшему парку, и повторял стихи поэта Тютчева, у которого тоже умерла любимая женщина:

Вот бреду я вдоль большой дороги

В тихом свете гаснущего дня…

Тяжело мне, замирают ноги…

Друг мой милый, видишь ли меня?