Последняя мистификация Пушкина

О том, что на­ка­ну­не в Пе­тер­бург прие­ха­ла Ев­прак­сия Ни­ко­ла­ев­на Врев­ская, Пуш­кин уз­нал от ма­де­муа­зель Хи­лев­ской, не­дав­но при­быв­шей из Тригор­ско­го. Ут­ром 17 ян­ва­ря, в вос­кре­се­нье, она пе­ре­да­ла Пуш­ки­ну тра­ди­ци­он­ный по­да­рок от П.А.Оси­по­вой - бан­ку кры­жо­вен­но­го ва­ре­нья – и ко­рот­кое со­про­во­ди­тель­ное пись­мо. На по­след­ней стра­ни­це это­го пись­ма по­эт за­пи­сал пе­тер­бург­ский ад­рес три­гор­ской зна­ко­мой:

8 ли­ния Врев­ской[400].

Встре­чу с ней он от­ло­жил на зав­тра.

Ве­ро­ят­но, в этот день у не­го бы­ла до­го­во­рен­ность с Жу­ков­ским по­се­тить мас­тер­скую Кар­ла Брюл­ло­ва. Об этом со­бы­тии позд­нее вспо­ми­нал один из уче­ни­ков ху­дож­ни­ка А.Н.Мок­риц­кий:

Ве­се­ло бы­ло смот­реть, как они лю­бо­ва­лись и вос­хи­ща­лись его див­ны­ми ак­ва­рель­ны­ми ри­сун­ка­ми, но ко­гда он по­ка­зал им не­дав­но окон­чен­ный ри­су­нок: «Съезд на бал к ав­ст­рий­ско­му по­слан­ни­ку в Смир­не», то вос­торг их вы­ра­зил­ся кри­ком и сме­хом. ...Пуш­кин не мог рас­стать­ся с этим ри­сун­ком, хо­хо­тал до слез и про­сил Брюл­ло­ва по­да­рить ему это со­кро­ви­ще, но ри­су­нок при­над­ле­жал уже кня­ги­не Сал­ты­ко­вой, и Карл Пет­ро­вич, уве­ряя его, что не мо­жет от­дать, обе­щал на­ри­со­вать ему дру­гой. Пуш­кин был без­уте­шен: он с ри­сун­ком в ру­ках стал пе­ред Брюл­ло­вым на ко­ле­ни и на­чал умо­лять его: «От­дай, го­луб­чик! Ведь дру­го­го ты не на­ри­су­ешь для ме­ня, от­дай мне этот». Не от­дал Брюл­лов ри­сун­ка, а обе­щал на­ри­со­вать дру­гой[401].

Ко­нец дня Пуш­кин и его се­мей­ст­во про­ве­ли у сред­ней до­че­ри Ка­рам­зи­на. Тур­ге­нев за­пи­сал в днев­ни­ке:

на ве­чер к кня­ги­не Ме­щер­ской, где Пуш­ки­ны, Лю­це­ро­де, Вя­зем­ский[402].

Ут­ром 18 ян­ва­ря, в по­не­дель­ник, по­эт пер­вым де­лом от­пра­вил­ся на­вес­тить Е.Н. Врев­скую. По­сле его по­се­ще­ния, Зи­зи - так зва­ли ба­ро­нес­су в дру­же­ском кру­гу - на­пи­са­ла му­жу:

Вче­ра я бы­ла очень удив­ле­на по­яв­ле­ни­ем Пуш­ки­на, ко­то­рый при­шел ме­ня по­ви­дать, как толь­ко уз­нал о мо­ем при­ез­де[403].

Удив­ле­ние вы­зва­ло не то, что по­эт по­се­тил свою три­гор­скую под­ру­гу, а по­спеш­ность, с ко­то­рой он это сде­лал. Объ­яс­не­ние ле­жа­ло на по­верх­но­сти. Имен­но, в эти дни Пуш­ки­на осо­бен­но занимала судь­ба Ми­хай­лов­ско­го. Он с не­тер­пе­ни­ем ждал от­вет Оси­по­вой на пред­ло­же­ние пе­ре­ку­пить уго­дья и спе­шил уз­нать по­след­ние но­во­сти от ее до­че­ри. По­доб­ное пред­ло­же­ние он де­лал и са­мим Врев­ским, и они от­ве­ти­ли ему со­гла­си­ем:

Он ме­ня очень бла­го­да­рил за твое на­ме­ре­ние ку­пить Мих(ай­лов­ское). Он мне при­знал­ся, что он ни­че­го дру­го­го не же­лал, как что­бы мы ста­ли вла­дель­ца­ми это­го име­ния. Он хо­тел нам про­дать свою часть[404].

Все скла­ды­ва­лись удач­но для Пуш­ки­на - поя­ви­лась ре­аль­ная воз­мож­ность по­ки­нуть Пе­тер­бург. Ни о ка­ких слу­хах, рас­про­стра­нив­ших­ся в про­вин­ции и уг­ро­жаю­щих ре­пу­та­ции по­эта, спо­соб­ных, по мне­нию Вя­зем­ско­го, ис­пор­тить на­строе­ние Пуш­ки­на, ре­чи, ко­неч­но, не ве­лось. Это вид­но и по ха­рак­те­ру раз­го­во­ра, опи­сан­но­го Зи­зи – в нем глав­ное ме­сто от­во­ди­лось вос­по­ми­на­ни­ям о род­ных и зна­ко­мых, и во­об­ще - не труд­но пред­по­ло­жить, что, зная впе­чат­ли­тель­ность по­эта, Врев­ская про­сто не мог­ла го­во­рить ему не­при­ят­ные ве­щи.

Но ра­до­ст­ное на­строе­ние со­про­во­ж­да­ло Пуш­ки­на не­дол­го. Ве­че­ром то­го же дня его вме­сте с же­ной при­гла­си­ли к сак­сон­ско­му по­слан­ни­ку Лю­це­ро­де на при­ем, уст­ро­ен­ный в честь мо­ло­до­же­нов Гек­кер­нов. От­ка­зать­ся бы­ло не­воз­мож­но, по­сколь­ку хо­зя­ин бла­го­во­лил по­эту и не чис­лил­ся в со­труд­ни­ках Дан­те­са. Он лишь вы­пол­нял свою ди­пло­ма­ти­че­скую роль, ока­зы­вая зна­ки вни­ма­ния кол­ле­ге - при­ем­но­му от­цу ка­ва­лер­гар­да. Но для по­эта эта бы­ла пыт­ка - оче­ред­ной раз ви­деть, как свет вос­тор­га­ет­ся со­мни­тель­ной па­рой. Тут бы друзь­ям ок­ру­жить Пуш­ки­на вни­ма­ни­ем и от­влечь от мрач­ных мыс­лей!

Но Вя­зем­ский, боль­шую часть ве­че­ра про­вел в дру­гом мес­те - око­ло сво­ей «Не­за­буд­ки» (Му­си­ной-Пуш­ки­ной) в до­ме ее своя­че­ни­цы, и за­гля­нул к Лю­це­ро­де в пол­ночь, за­ме­тив, что «Ве­чер был до­воль­но обыч­ный, на­ро­ду бы­ло мало».

На­та­лью Ни­ко­ла­ев­ну он обошел стороной. А вот прелестям ее со­пер­ни­цы посвятил рос­кош­но­е опи­са­ние:

блед­ная, мол­ча­ли­вая, на­по­ми­наю­щая не то бу­кет бе­лых ли­лий, не то пу­чок лун­ных лу­чей, от­ра­жаю­щих­ся в зер­ка­ле про­зрач­ных вод.

Не прав­да ли кра­си­во! А ведь пи­сал же­на­тый че­ло­век, отец се­мей­ст­ва, склон­ный к мо­ра­ли­за­тор­ст­ву и про­стран­ным рас­су­ж­де­ни­ям о нрав­ст­вен­но­сти.

Пуш­кин в по­доб­ной си­туа­ции, пре­крас­но по­ни­мая ис­ку­шаю­щую си­лу жен­ской кра­со­ты, пи­сал:

Нет, нет, не дол­жен я, не смею, не мо­гу

Вол­не­ни­ям люб­ви бе­зум­но пре­да­вать­ся.

И за­да­вал­ся во­про­сом:

Ужель не мож­но мне,

Лю­бу­ясь де­вою в пе­чаль­ном сла­до­ст­ра­стье,