Последняя мистификация Пушкина

В за­пис­ке Спас­ско­го, со­став­лен­ной 2 фев­ра­ля, как при­ня­то счи­тать, не без уча­стия Жу­ков­ско­го[687]- ис­поль­зо­вав­ше­го ее за­тем, по сви­де­тель­ст­ву Ло­ги­но­ва, при на­пи­са­нии от­кры­то­го пись­ма к от­цу по­эта - «опас­ная» фра­за зву­чит в от­вет на во­прос: «Что ска­зать от те­бя ца­рю, спро­сил Жу­ков­ский». Ве­ро­ят­но, по­эт по­вто­рил ее для дру­га, но ни­как не для вы­ра­же­ния сво­бод­ной люб­ви к импе­ра­тору.

Од­на­ко, Жу­ков­ский по­ста­рал­ся пре­дель­но уси­лить зву­ча­ние фра­зы. Од­но де­ло, ес­ли она бы­ла про­из­не­се­на в ка­че­ст­ве бла­го­дар­но­сти, как от­вет­ный поступок, дру­гое – для са­мо­стоя­тель­но­го вы­ра­же­ния чув­ст­ва со­жа­ле­ния или рас­кая­ния. Из­ме­нив кон­текст, Жу­ков­ский пред­ста­вил сло­ва по­эта как один из мо­ти­вов сво­ей по­езд­ки к ца­рю. По­лу­ча­лось, что он вы­пол­нял за­да­ние Пуш­ки­на, спе­ша­ще­го зая­вить о сво­их вер­но­под­дан­ни­че­ских чув­ст­вах. По­эта же, по настоя­ще­му, вол­но­ва­ло лишь од­но - про­стит царь Дан­за­са или нет? Та­кой уве­рен­но­сти не бы­ло, по­сколь­ку Арендт, по­лу­чив­ший цар­ское пись­мо из рук фельдъ­еге­ря, не имел воз­мож­но­сти лич­но пе­ре­дать ца­рю прось­бу по­эта по­ща­дить се­кун­дан­та.

Вто­рым с Пуш­ки­ным про­щал­ся Вя­зем­ский:

У ме­ня креп­ко по­жал он ру­ку и ска­зал: «Про­сти, будь сча­ст­лив!».

Ве­ро­ят­но, то­гда же про­стил­ся он и с кня­ги­ней: «Мне он по­жал ру­ку креп­ко, но уже по­хо­ло­дев­шею ру­кою и ска­зал:

« - Ну, про­щай­те!»

- По­че­му про­щай­те? - ска­за­ла я, же­лая за­ста­вить его усум­нить­ся в его со­стоя­нии.

- Про­щай­те, про­щай­те, — по­вто­рил он, де­лая мне знак ру­кой, что­бы я ухо­ди­ла[688].

Ох уж эта се­мей­ная сти­ли­сти­ка: «креп­кое ру­ко­по­жа­тие»! Не совместно ли составляли суп­ру­ги свои лич­ные воспоминания?!

Опи­сы­вая эти тра­ги­че­ские дни по го­ря­чим сле­дам в пись­ме к Е.Н.Ор­ло­вой, Вя­зем­ская, ес­те­ст­вен­но, не рас­ска­за­ла все­го, что про­изош­ло в мо­мент про­ща­ния - ведь речь шла об ин­тим­ной прось­бе по­эта, за­тра­ги­ваю­щей ин­те­ре­сы семьи. Ме­ж­ду тем в пись­ме к Бен­кен­дор­фу Жу­ков­ский ого­во­рил­ся, что по­эт «ве­лел Дан­за­су най­ти ка­кой-то ящи­чек и взять из не­го на­хо­див­шую­ся там це­почку».

Друг по­эта по­ста­рал­ся за­быть об этом про­ис­ше­ст­вии, а вот Вя­зем­ская, спус­тя мно­гие го­ды, все же от­кры­ла Бар­те­не­ву, что по­лу­чи­ла от Пуш­ки­на це­поч­ку, при­не­сен­ную ему Дан­за­сом для пе­ре­да­чи Алек­сан­д­ри­не. И на­до по­ла­гать про­изош­ло это как раз при про­ща­нии. Жуковский писал:

В эту ми­ну­ту прие­хал граф Вьель­гор­ский, и во­шел к не­му, и так же в по­след­ние по­дал ему жи­во­му ру­ку. Бы­ло оче­вид­но, что спе­шил сде­лать свой по­след­ний зем­ной рас­чет и как буд­то под­слу­ши­вал иду­щую к не­му смерть[689].

За­тем Пуш­кин спро­сил Ка­рам­зи­ну и Плет­не­ва. За ни­ми по­сла­ли. Вдо­ва ис­то­ри­ка яви­лась бу­к­валь­но че­рез не­сколь­ко ми­нут, по­сколь­ку жи­ла не­по­да­ле­ку. Пуш­кин про­сил ее по­звать.

Я име­ла горь­кую сла­дость про­стить­ся с ним в чет­верг - пи­са­ла Ка­рам­зи­на сы­ну в Ба­ден на сле­дую­щий день по­сле смер­ти по­эта - он сам это­го по­же­лал. Ты мо­жешь во­об­ра­зить мои чув­ст­ва в эту ми­ну­ту, особ­ли­во, ко­гда уз­на­ешь, что Аренд с пер­вой ми­ну­ты ска­зал, что ни­ка­кой на­де­ж­ды нет! Он про­тя­нул мне ру­ку, я ее по­жа­ла, и он мне так­же, и по­том мах­нул, что­бы я вы­шла. Я, ухо­дя, осе­ни­ла его из­да­ли кре­стом, он опять мне про­тя­нул ру­ку и ска­зал ти­хо: «Пе­ре­кре­сти­те еще», то­гда я уже пе­ре­кре­сти­ла, при­кла­ды­вая паль­цы на лоб, и при­ло­жи­ла ру­ку к ще­ке: он ее ти­хонь­ко по­це­ло­вал и опять мах­нул. Он был бле­ден как по­лот­но, но очень хо­рош; спо­кой­ст­вие вы­ра­жа­лось на его пре­крас­ном ли­це[690].

Здесь в про­ща­нии на­сту­пи­ла пау­за. Плет­нев и Тур­ге­нев, от­лу­чив­шие­ся на вре­мя, еще не вер­ну­лись. Ве­ро­ят­но, на ча­сах бы­ло око­ло де­ся­ти. Пуш­кин попро­сил при­вес­ти де­тей. Об этом пи­са­ла Е.Н. Ме­щер­ская, ко­то­рая на­хо­дилась ря­дом с На­таль­ей Ни­ко­ла­ев­ной - сна­ча­ла по­эт про­стил­ся с Ка­рам­зи­ной[691], а потом

по­тре­бо­вал де­тей; они спа­ли; их при­ве­ли и при­нес­ли к не­му по­лу­сон­ных. Он на ка­ж­дого обо­ра­чи­вал гла­за­ми мол­ча; клал ему на го­ло­ву ру­ку; кре­стил и по­том дви­же­ни­ем ру­ки от­сы­лал от се­бя[692].

Это был един­ст­вен­ный мо­мент в пред­смерт­ные дни, ко­гда Пуш­кин ви­дел­ся с Алек­сан­д­ри­ной. «По­сле ка­та­ст­ро­фы Алек­сан­д­ри­на ви­де­ла Пуш­ки­на толь­ко раз, ко­гда она при­ве­ла ему де­тей, ко­то­рых он хо­тел бла­го­сло­вить пе­ред смер­тью» - пи­сал ее муж Фри­зен­гоф.

Ка­жет­ся, что по­эт спе­ци­аль­но вы­звал ее с деть­ми. Но Дан­зас оп­ре­де­лен­но пи­шет: «Пуш­кин по­же­лал ви­деть: же­ну, де­тей и своя­че­ни­цу Алек­сан­д­ру Ни­ко­ла­ев­ну Гон­ча­ро­ву, что­бы с ни­ми про­стить­ся». Вы­хо­дит, На­та­лья Ни­ко­ла­ев­на на­хо­ди­лась ря­дом, а Алек­сан­д­ри­на лишь ис­пол­ня­ла роль гу­вер­нант­ки.