Последняя мистификация Пушкина

На­зна­чая Жу­ков­ско­го хра­ни­те­лем пуш­кин­ско­го ар­хи­ва, царь про­сто за­бо­тил­ся о сво­ем «до­б­ре» - ведь на сто­ле по­эта ле­жа­ла столь дол­го­ждан­ная «Исто­рия Пет­ра». Дан­зас, не ра­зо­брав­шись, на­звал ее «ка­зен­ны­ми бу­ма­га­ми». Имен­но, эти «бу­ма­ги» ин­те­ре­со­ва­ли са­мо­держ­ца боль­ше все­го, их он хо­тел видеть в сво­их ру­ках. Соб­ст­вен­но, в этом и за­клю­ча­лось глав­ное за­да­ние Жу­ков­ско­го (для мел­ко­го «под­гля­ды­ва­ния» Бен­кен­дорф от­ря­дил спе­ци­аль­но­го че­ло­ве­ка - ге­не­ра­ла Ду­бель­та). Друг по­эта со­брал ру­ко­пись и пред­ста­вил ее ца­рю в удоб­ном для про­смот­ра ви­де.

По­ку­да Жу­ков­ский на­хо­дил­ся во двор­це, к Пуш­ки­ну при­шел В.И.Даль, впо­след­ст­вие за­ме­нив­ший Спас­ско­го:

28 ген­ва­ря, во вто­ром ча­су по­луд­ня, встре­тил ме­ня г. Ба­шуц­кий, ко­гда я пе­ре­сту­пил по­рог его, ро­ко­вым во­про­сом: «слы­ша­ли?» и на от­вет мой: нет - рас­ска­зал, что Пуш­кин уми­ра­ет.

У не­го, у Пуш­ки­на, на­шел я тол­пу в за­ле и в пе­ред­ней - страх ожи­да­ния про­бе­гал ше­по­том по блед­ным ли­цам. - Гг. Арендт и Спас­ский по­жи­ма­ли пле­ча­ми. Я по­до­шел к бо­ля­ще­му - он по­дал мне ру­ку, улыб­нул­ся и ска­зал:

- Пло­хо, брат!» Я при­сел к од­ру смер­ти - не от­хо­дил, до кон­ца стра­ст­ных су­ток...

Пуш­кин за­ста­вил всех при­сут­ст­во­вав­ших сдру­жить­ся со смер­тию, так спо­кой­но он ее ожи­дал, так твер­до был уве­рен, что ро­ко­вой час уда­рил. Пуш­кин по­ло­жи­тель­но от­вер­гал уте­ше­ние на­ше и на сло­ва мои:

- Все мы на­де­ем­ся, не от­чаи­вай­ся и ты! от­ве­чал:

- Нет; мне здесь не жи­тье; я ум­ру, да вид­но уж так и на­до![697].

Во вто­ром ча­су к Пуш­ки­ну прие­ха­ла Е.М.Хит­ро­во, но обес­си­лен­ный по­эт не смог при­нять ее. То­гда она ста­ла пла­кать и ка­ять­ся, об­ви­няя всех и се­бя в бес­чув­ст­вен­но­сти, чем вы­зва­ла раз­дра­же­ние Тур­ге­не­ва.

В треть­ем ча­су Жу­ков­ский вновь поя­вил­ся в до­ме уми­раю­ще­го по­эта:

Я воз­вра­тил­ся к Пуш­ки­ну с уте­ши­тель­ным от­ве­том го­су­да­ря. Вы­слу­шав ме­ня, он под­нял ру­ки к не­бу с ка­ким-то су­до­рож­ным дви­же­ни­ем.

«Вот как я уте­шен! — ска­зал он. - Ска­жи го­су­да­рю, что я же­лаю ему дол­го­го, дол­го­го цар­ст­во­ва­ния, что я же­лаю ему сча­стия в его сы­не, что я же­лаю ему сча­стия в его Рос­сии». Эти сло­ва го­во­рил сла­бо, от­ры­ви­сто, но яв­ст­вен­но[698].

А го­во­рил ли? Впро­чем, сло­ва эти не­вин­ны и вы­дер­жа­ны в ду­хе пуш­кин­ской бла­го­дар­но­сти. Ос­па­ри­вать их бес­смыс­лен­но, хо­тя охот­ни­ки на­шлись. Ще­го­лев по­ла­гал, что Жу­ков­ский все пол­но­стью со­чи­нил. Исследователь, ве­ро­ят­но, был прав. Из днев­ни­ка Су­во­ри­на мож­но уз­нать, что ко­гда Жу­ков­ско­го уп­ре­ка­ли за его фан­та­зии, он не скрывал:

я за­бо­тил­ся о судь­бе же­ны Пуш­ки­на и де­тей[699].

Но все же это слу­хи, слу­хи, слухи!

Пуш­кин уми­рал. Аренд объ­я­вил, что по­эт не до­жи­вет до ве­че­ра. Жда­ли кон­ца. И тут слу­чи­лось не­ожи­дан­ное. Даль писал в истории болезни:

К шес­ти ча­сам ве­че­ра 28-го бо­лезнь при­ня­ла иной вид: пульс под­нял­ся, уда­рял око­ло 120, сде­лал­ся жес­ток; око­неч­но­сти со­гре­лись: об­щая те­п­ло­та те­ла воз­вы­си­лась, бес­по­кой­ст­во уси­ли­лось - сло­вом, на­ча­ло об­ра­зо­вать­ся вос­па­ле­ние. По­ста­ви­ли 25 пия­вок к жи­во­ту; [ли­хо­рад­ка стих­ла] жар умень­шил­ся, опу­холь жи­во­та опа­ла, пульс сде­лал­ся ров­нее и го­раз­до мяг­че, ко­жа по­ка­зы­ва­ла не­боль­шую ис­па­ри­ну. Это бы­ла ми­ну­та надеж­ды. Ес­ли бы пу­ля не раз­дро­би­ла кос­тей, то, мо­жет быть, на­де­ж­да эта нас и не обма­ну­ла[700].

В за­пис­ке, со­став­лен­ной поз­же, Даль до­ба­вил:

Боль­ной наш твер­дою ру­кою сам ло­вил и при­пус­кал се­бе пи­яв­ки и не­охот­но до­пус­кал нас око­ло се­бя ко­пать­ся. Пульс сде­лал­ся ров­нее, ре­же и го­раз­до мяг­че; я ух­ва­тил­ся, как уто­п­лен­ник за со­ло­мин­ку, и, об­ма­нув се­бя и дру­зей, роб­ким го­ло­сом воз­гла­сил надежду.

Пуш­кин за­ме­тил, что я стал бод­рее, взял ме­ня за ру­ку и ска­зал:

«Даль, ска­жи мне прав­ду, ско­ро ли я ум­ру?»

«Мы за те­бя на­де­ем­ся еще, пра­во, на­де­ем­ся!»

Он по­жал мне ру­ку и ска­зал: «Ну, спа­си­бо!»

Но по-ви­ди­мо­му он од­на­ж­ды толь­ко и оболь­стил­ся мо­ею на­де­ж­дою; ни пре­ж­де, ни по­сле это­го он ей не ве­рил...[701].

Улуч­ше­ние дли­лось не­дол­го. К по­лу­но­чи все вер­ну­лось на кру­ги своя, и к ут­ру, по сло­вам Да­ля, «об­щее из­не­мо­же­ние взя­ло верх»:

В но­чи на 29-е он... спра­ши­вал, на­при­мер: «ко­то­рый час» и на от­вет мой про­дол­жал от­ры­ви­сто и с рас­ста­нов­кою: «дол­го ли мне так му­чить­ся! По­жа­луй­ста по­ско­рей!».