Последняя мистификация Пушкина

«Ну, по­ды­май же ме­ня, пой­дем, да вы­ше, вы­ше - ну пой­дем!» Опа­мя­то­вав­шись ска­зал он мне: «Мне бы­ло при­гре­зи­лось, что я с то­бой ле­зу вверх по этим кни­гам и пол­кам, вы­со­ко — и го­ло­ва за­кру­жи­лась».

Не­мно­го по­го­дя он опять, не рас­кры­вая глаз, стал ис­кать мою ру­ку и, по­тя­нув ее, ска­зал: «Ну, пой­дем же, по­жа­луй­ста, да вме­сте!»

Дру­зья и ближ­ние, мол­ча, сло­жа ру­ки, ок­ру­жи­ли из­го­ло­вье от­хо­дя­ще­го. Я, по прось­бе его, взял его под мыш­ки и при­под­нял по­вы­ше. Он вдруг, буд­то про­снув­шись, бы­ст­ро рас­крыл гла­за, ли­цо его про­яс­ни­лось, и он ска­зал:

«Кон­че­на жизнь».

Я не дос­лы­шал и спро­сил ти­хо: «Что кон­че­но».

«Жизнь кон­че­на», - от­ве­чал он внят­но и по­ло­жи­тель­но.

«Тя­же­ло ды­шать, да­вит» - бы­ли по­след­ние сло­ва его. Все­ме­ст­ное спо­кой­ст­вие раз­ли­лось по все­му те­лу - ру­ки ос­ты­ли по са­мые пле­чи, паль­цы на но­гах, ступ­ни, ко­ле­на также, - от­ры­ви­стое, час­тое ды­ха­ние из­ме­ня­лось бо­лее и бо­лее на мед­лен­ное, ти­хое, про­тяж­ное - еще один сла­бый, ед­ва за­мет­ный вздох - и - про­пасть не­объ­ят­ная, не­из­ме­ри­мая раз­де­ля­ла уже жи­вых от мерт­во­го![709].

Бы­ло 2 ча­са 45 ми­нут. Пуш­ки­на не ста­ло.

Кру­ги по во­де

Пуш­кин умер, но ка­та­ст­ро­фа 1837 го­да на этом не за­кон­чи­лась. Ду­эль­ная ис­то­рия, пе­ре­став быть ча­ст­ным де­лом пуш­кин­ской се­мьи, вы­шла на по­верх­ность, по­се­ли­лась в умах и серд­цах мно­гих лю­дей. Слу­хи и до­мыс­лы как кру­ги по во­де ста­ли рас­хо­дить­ся по стра­не, вы­зы­вая вол­не­ние и сму­ту в на­строе­ни­ях рос­си­ян.

Лю­ди, со­брав­шие­ся у до­ма Пуш­ки­на, в боль­шин­ст­ве сво­ем книг его не чи­та­ли. Они про­сто слы­ша­ли, что ино­стра­нец убил рус­ско­го, к то­му же по­эта, а зна­чит, ра­ни­мо­го и без­за­щит­но­го, и при­шли вы­ра­зить не­со­гла­сие с за­силь­ем ино­стран­цев, ко­то­рые сво­им са­мо­лю­бо­ва­ни­ем и хищ­ны­ми по­вад­ка­ми раз­ру­ша­ли пат­ри­ар­халь­ный, се­мей­ный ук­лад рос­сий­ской жиз­ни.

Бы­ли здесь и чи­та­те­ли Пуш­ки­на - в ос­нов­ном сту­ден­ты, но они чи­та­ли и при­ни­ма­ли у по­эта толь­ко то, что он на­пи­сал в мо­ло­до­сти, на­хо­дясь в по­ис­ке, пе­ре­жи­вая «дух от­ри­ца­ния или со­мне­ния». Их при­ве­ли сю­да стро­ки из «Кинжала»:

Вез­де его най­дет удар не­ждан­ный твой ...

О юный пра­вед­ник, из­бран­ник ро­ко­вой...[710].

Они не зна­ли, да и не мог­ли знать, по­сколь­ку вре­мя для вос­по­ми­на­ний еще не на­сту­пи­ло, что зре­лый по­эт, от­ка­зав­шись от кро­ви и на­си­лия, со­всем ина­че оце­ни­вал свой ран­ний по­эти­че­ский опыт:

Это пло­хо, вы­со­ко­пар­но! ...Мне ка­жет­ся, что это сти­хо­тво­ре­ние я на­пи­сал на хо­ду­лях, так оно на­пы­щен­но. Как че­ло­век глуп, ко­гда он мо­лод! Мои ге­рои то­го вре­ме­ни скре­же­щут зу­ба­ми и за­став­ля­ют скре­же­тать зу­ба­ми ме­ня са­мо­го[711].

Пра­ви­тель­ст­во, за­мет­но со­сто­яв­шее из ино­стран­цев, и царь, по крови то­же ино­стра­нец, ис­пу­га­лись на­род­но­го дви­же­ния и в ду­хе ев­ро­пей­ско­го «про­све­ще­ния» при­ня­ли са­мые ра­ди­каль­ные и под­лые ме­ры: вы­ста­ви­ли жан­дар­мов, тай­но пе­ре­не­сли ме­сто па­ни­хи­ды, а гла­ва­рей и за­чин­щи­ков сти­хий­но­го вы­сту­п­ле­ния на­шли сре­ди дру­зей по­эта, вверг­нув их в пол­ное за­ме­ша­тель­ст­во.

Вя­зем­ский и Жу­ков­ский при­ня­лись оп­рав­ды­вать­ся, яв­но ис­ка­жая смысл дуэль­ной ис­то­рии, не ща­дя дос­то­ин­ст­ва по­эта. А ведь, имен­но, в дос­то­ин­ст­ве пи­са­те­ля[712], по мнению Пуш­ки­на, за­клю­ча­лась его на­род­ность!

Ис­клю­чая да­же на­мек на по­ли­ти­че­скую ок­ра­ску со­бы­тий, они на­стаи­ва­ли на ча­ст­ном ха­рак­те­ре ка­та­ст­ро­фы, на ее слу­чай­ной свя­зи с на­род­ным вол­не­ни­ем. И все вы­со­кое, спра­вед­ли­вое и по­эти­че­ское, ска­зан­ное ими о по­след­них днях Пуш­ки­на, бы­ло про­дик­то­ва­но лишь од­ним же­лань­ем скрыть от чи­та­те­ля и об­ще­ст­ва факт, что в от­но­ше­ни­ях по­эта и вла­сти на­зрел кри­зис, что по­след­ний и глав­ный опыт в жиз­ни по­эта - его ра­бо­та над «Ис­то­ри­ей Пет­ра» - ра­бо­та, без­ус­лов­но, по­ли­ти­че­ская – ока­за­лась не­вос­тре­бо­ван­ной вла­стью, что при­зыв к пе­ре­ос­мыс­ле­нию ис­то­рии и воз­ро­ж­де­нию под­лин­ной рус­ской куль­ту­ры, не был ус­лы­шан Ни­ко­ла­ем.

Жу­ков­ский со­вес­тил­ся, чув­ст­вуя, что гре­шит, пуб­ли­куя «По­след­ние минуты Пуш­ки­на». Его пись­мо к Бен­кен­дор­фу, спо­соб­ное в ка­кой-то ме­ре ис­пра­вить сле­ды не­воль­но­го от­ступ­ни­че­ст­ва, бы­ло ис­пол­не­но бо­ли, ис­крен­не­го чув­ст­ва и спра­вед­ли­во­го, ед­ва сдер­жи­вае­мо­го, гне­ва: