Последняя мистификация Пушкина

Ка­кое бла­го­род­ное и вер­ное пись­мо! Вот ес­ли бы с ним Жу­ков­ский вы­шел к рос­сий­ской пуб­ли­ке, а не с «По­след­ни­ми ми­ну­та­ми Пуш­ки­на», вы­пол­нен­ны­ми в вер­но­под­дан­ни­че­ском ду­хе и го­во­рив­ши­ми со­всем о дру­гом - о трогатель­ном един­ст­ве по­эта и вла­сти, о том, как пра­ви­тель­ст­во по­ни­ма­ло и за­бо­ти­лось о Пуш­ки­не. Ку­да как спо­кой­ней бы­ло пи­сать:

Ред­кий из по­се­ти­те­лей, по­мо­лясь пе­ред гро­бом, не по­мо­лил­ся в то же вре­мя за го­су­да­ря, и мож­но ска­зать, что это изъ­яв­ле­ние на­цио­наль­ной пе­ча­ли о по­эте бы­ло са­мым тро­га­тель­ным про­слав­ле­ни­ем его ве­ли­ко­душ­но­го покровите­ля[717]!

От­ве­дя ду­шу в пись­ме к Бен­кен­дор­фу, Жу­ков­ский не ре­шил­ся опуб­ли­ко­вать его. Со­оте­че­ст­вен­ни­кам ос­та­ва­лось до­га­ды­вать­ся, что же на са­мом де­ле про­изош­ло ме­ж­ду ца­рем и по­этом. Друг за­бо­тил­ся о бу­ду­щем де­тей Пуш­ки­на, за­бы­вая о бу­ду­щем стра­ны, в ко­то­рой им пред­стоя­ло жить. Стоит ли удивляться, что дочь поэта – Мария – умрет без средств к существованию в голодной Москве в далеком 1919 году!

При­мер­но за ме­сяц до это­го на­пи­сал свое пись­мо к ве­ли­ко­му кня­зю и Вя­зем­ский. Прав­да, цель это­го по­сла­ния бы­ла не­сколь­ко иной. Ес­ли Жу­ков­ско­го ис­крен­не воз­му­ти­ло ци­нич­ное от­но­ше­ние пра­ви­тель­ст­ва к по­эту, то Вя­зем­ский же­лал од­но­го - лич­но­го оп­рав­да­ния пе­ред вла­стью. Ра­бо­тал он не один: ему по­мо­га­ли же­на и Дол­ли Фи­кель­мон. Пись­мо со­про­во­ж­да­лось до­ка­за­тель­ной ба­зой - це­лой под­бор­кой до­ку­мен­тов – и от то­го име­ло вну­ши­тель­ный вид.

Князь на­чи­нал с кра­си­вой фра­зы, как бы за­щи­щав­шей дру­га: «Кле­ве­та про­дол­жа­ла тер­зать па­мять Пуш­ки­на, как тер­за­ла при жиз­ни его ду­шу». Но сло­ва эти бы­ли лишь пре­лю­ди­ей к вы­ра­же­нию мыс­лей дру­го­го ро­да:

Я не из тех пат­рио­тов, ко­то­рые со­дро­га­ют­ся при име­ни ино­стран­ца, я удов­ле­тво­ря­юсь пат­рио­тиз­мом в ду­хе Пет­ра Ве­ли­ко­го, ко­то­рый был пат­рио­том с ног до го­ло­вы, но при­зна­вал, не­смот­ря на это, что есть у ино­стран­цев пре­иму­ще­ст­ва, ко­то­ры­ми мож­но по­за­им­ст­во­вать­ся[718].

Вя­зем­ский пре­крас­но понимал, что этим за­яв­ле­ни­ем он сам бо­лее дру­гих тер­зает па­мять Пуш­ки­на. Он да­же соз­на­вал­ся, что ме­ж­ду ним и по­этом,

бы­ва­ло ино­гда раз­но­мыс­лие в так на­зы­вае­мых чис­то рус­ских во­про­сах. Он, хо­тя во­все не сла­вя­но­фил, при­мы­кал не­ред­ко к по­ня­ти­ям, со­чув­ст­ви­ям, умо­зре­ни­ям ... Рос­сии, не при­знаю­щей Ев­ро­пы ... то есть до­пет­ров­ской Рос­сии[719].

Так князь да­вал по­нять вла­сти, что в ее раз­но­гла­си­ях с по­этом он це­ли­ком на­хо­дил­ся на сто­ро­не вла­сти. Его край­не рас­строи­ло,

что вы­ра­же­ния го­ря к столь не­сча­ст­ной кон­чи­не, по­те­ре дру­га, по­кло­не­ния та­лан­ту были ис­тол­ко­ва­ны, как по­ли­ти­че­ское и вра­ж­деб­ное пра­ви­тель­ст­ву дви­же­ние.

И он дал со­бы­ти­ям свое тол­ко­ва­ние:

Ста­рый граф Стро­га­нов, род­ст­вен­ник г-жи Пуш­ки­ной, по­спе­шил объ­я­вить, что он бе­рет на се­бя из­держ­ки по по­хо­ро­нам. ...Он хо­тел, что­бы по­хо­ро­ны бы­ли на­сколь­ко возмож­но тор­же­ст­вен­нее, так как он уст­раи­вал их на свой счет. ...Мог­ли ли мы вме­ши­вать­ся в рас­по­ря­же­ния гра­фа Стро­га­но­ва?

Вы­хо­дит, во всех не­воль­ных «из­ли­ше­ст­вах», за­мет­ных при­го­тов­ле­ни­ях ви­но­вен был Стро­га­нов, а дру­зья по­эта, за­ня­тые сво­им го­рем, не об­ра­ти­ли на них вни­ма­ние? Ко­неч­но, в чер­но­ви­ке Вя­зем­ский по­пы­тал­ся го­во­рить о лож­но­сти по­ли­цей­ских до­не­се­ний, о не­ле­по­сти пра­ви­тель­ст­вен­ных мер, но все это вы­хо­ди­ло опять же дерз­ко. Про­ще бы­ло пе­ре­вес­ти вни­ма­ние на все­мо­гу­ще­го Стро­га­но­ва, а се­бя изо­бра­зить слу­чай­ной жерт­вой:

Не бы­ло той не­ле­по­сти, ко­то­рая не бы­ла бы нам при­пи­са­на... Кля­нусь пе­ред бо­гом и пе­ред ва­ми, что все, че­му по­ве­ри­ли, или хо­те­ли за­ста­вить по­ве­рить о нас, - бы­ла ложь, са­мая от­вра­ти­тель­ная ложь. ...Бо­же ве­ли­кий! Как мог­ла ка­кая-ни­будь су­про­тив­ная мысль за­кра­сть­ся ту­да, где бы­ло од­но уми­ле­ние, од­на бла­го­го­вей­ная пре­дан­ность, где ха­рак­тер го­су­да­ря явил­ся пе­ред на­ми во всей сво­ей чис­то­те, во всем, что толь­ко есть в нем бла­го­род­но­го и воз­вы­шен­но­го, ко­гда он бы­ва­ет сам со­бою, ко­гда дей­ст­ву­ет без посред­ни­ков?

Князь вы­черк­нул опас­ные строч­ки о не­лов­ких дей­ст­ви­ях пра­ви­тель­ст­ва и при­нял­ся с па­фо­сом от­стаи­вать об­раз по­эта, ко­то­рый, как ему ка­за­лось, впол­не уст­раи­вал власть:

Кро­ме то­го, ка­кое не­ве­же­ст­во, ка­кие уз­кие и ог­ра­ни­чен­ные взгля­ды про­гля­ды­ва­ют в по­доб­ных су­ж­де­ни­ях о Пуш­ки­не! Ка­кой он был по­ли­ти­че­ский дея­тель! Он пре­ж­де всего был по­эт, и толь­ко по­эт.