Последняя мистификация Пушкина

Пуш­кин хо­тел по­ехать в де­рев­ню на жи­тье, что­бы за­нять­ся на по­кое ли­те­ра­ту­рой, ему в том бы­ло от­ка­за­но под тем ви­дом, что он слу­жил, а дей­ст­ви­тель­но по­то­му, что не ве­ри­ли. Но в чем же бы­ла его служ­ба? …Его служ­ба бы­ла его пе­ро, его “Петр Ве­ли­кий”, его по­эмы, его про­из­ве­де­ния, кои­ми бы оз­на­ме­но­ва­лось ны­неш­нее слав­ное вре­мя? Для такой служ­бы нуж­но сво­бод­ное уе­ди­не­ние. Ка­кое спо­кой­ст­вие мог он иметь с сво­ею пыл­кою, огор­чен­ною ду­шой, с свои­ми стес­нен­ны­ми до­маш­ни­ми об­стоя­тель­ст­ва­ми, посре­ди то­го све­та, где все тре­во­жи­ло его су­ет­ность, где бы­ло столь­ко раз­дра­жи­тель­ного для его са­мо­лю­бия, где, на­ко­нец, ты­ся­чи пре­зри­тель­ных сплет­ней, из се­ти ко­то­рых он не имел воз­мож­но­сти вы­рвать­ся, по­гу­би­ли его...[713].

Друг по­эта про­из­нес сло­ва, к ко­то­рым не­пре­мен­но сле­ду­ет при­слу­шать­ся:

Вы на­зы­вае­те его и те­перь де­ма­го­ги­че­ским пи­са­те­лем… Уве­ряю вас на­про­тив, что Пуш­кин (здесь го­во­рит­ся о том, что он был в по­след­ние свои го­ды) ре­ши­тель­но был ут­вер­жден в не­об­хо­ди­мо­сти для Рос­сии чис­то­го, не­ог­ра­ни­чен­но­го са­мо­дер­жа­вия, и это не по од­ной люб­ви к ны­неш­не­му го­су­да­рю, а по сво­ему внут­рен­не­му убе­ж­де­нию, ос­но­ван­но­му на фак­тах ис­то­ри­че­ских (это­му те­перь есть и пись­мен­ное сви­де­тель­ст­во в его соб­ст­вен­но­руч­ном пись­ме к Ча­дае­ву)[714].

А да­лее сле­до­ва­ли строки, го­во­ря­щие, что Жу­ков­ский пре­крас­но по­ни­мал ис­тин­ный смысл со­бы­тий, происходящих вокруг по­эта:

Пуш­кин уми­ра­ет уби­тый на ду­эли, и убий­ца его фран­цуз, при­ня­тый в на­шу служ­бу с от­ли­чи­ем; этот фран­цуз пре­сле­до­вал же­ну Пуш­ки­на и за тот стыд, ко­то­рый на­нес его чес­ти, еще убил его на ду­эли… Ес­ли бы, та­ким об­ра­зом, по­гиб и про­стой че­ло­век, без вся­ко­го на­цио­наль­но­го име­ни, то и об нем за­го­во­ри­ли бы по­всю­ду, но это бы­ла бы про­сто свет­ская бол­тов­ня, без вся­ко­го осо­бен­но­го чув­ст­ва. Но здесь жерт­вою ино­зем­но­го раз­врат­ни­ка сде­лал­ся пер­вый по­эт Рос­сии, из­вест­ный по со­чи­не­ни­ям сво­им боль­шо­му и ма­ло­му об­ще­ст­ву. Че­му же тут ди­вить­ся, что об­щее чув­ст­во при та­ком тра­ги­че­ском про­ис­ше­ст­вии вспых­ну­ло силь­но...[715].

Жу­ков­ский да­вал пе­ре­чень при­мет это­го воз­му­ще­ния:

по слу­хам, до­шед­шим до ме­ня по­сле, по­ла­гаю, что блю­сти­тель­ная по­ли­ция под­слу­ша­ла там и здесь (на ули­цах, в Гос­ти­ном дво­ре и проч.), что Гек­кер­ну уг­ро­жа­ют; ве­ро­ят­но, что не один, а весь­ма мно­гие в на­ро­де ру­га­ли ино­зем­ца, ко­то­рый за­стре­лил рус­ско­го, и ко­го же рус­ско­го, Пуш­ки­на? Ве­ро­ят­но, что иные тол­ко­ва­ли ме­ж­ду со­бою, как бы хо­рошо бы­ло его по­бить, раз­бить стек­ла в его до­ме и то­му по­доб­ное; ве­ро­ят­но, что и до само­го ми­ни­ст­ра Гек­кер­на до­хо­ди­ли по­доб­ные тол­ки, и что его ис­пу­ган­ное во­об­ра­же­ние их пре­уве­ли­чи­ва­ло, и что он со­об­щил свои опа­се­ния и тре­бо­вал за­щи­ты. С дру­гой сто­ро­ны, ве­ро­ят­но и то, что го­во­ри­ли о Пуш­ки­не с жи­вым уча­сти­ем, о том, как бы хо­ро­шо бы­ло изъ­я­вить ему ува­же­ние ка­ки­ми-ни­будь ви­ди­мы­ми зна­ка­ми; мно­гие, ве­ро­ят­но, го­во­ри­ли, как бы хо­ро­шо от­прячь ло­ша­дей от гро­ба и до­вез­ти его на ру­ках до церк­ви; дру­гие, мо­жет быть, тол­ко­ва­ли, как бы хо­ро­шо про­из­не­сти над ним речь и в этой ре­чи по­ра­зить бы его убий­цу, и про­чее, и про­чее. Все по­доб­ные тол­ки суть един­ст­вен­ное след­ст­вие по­доб­но­го про­ис­ше­ст­вия; его не­об­хо­ди­мый, не­из­беж­ный от­го­ло­сок.

Жу­ков­ский не за­бы­вал и о се­бе. Он тут же вспом­нил о сво­ем уча­стии в скорб­ном мероприятии, но сде­лал это с дос­то­ин­ст­вом, нис­коль­ко не пы­та­ясь выго­ро­дить се­бя:

Вдруг по­ли­ция до­га­ды­ва­ет­ся, что дол­жен су­ще­ст­во­вать за­го­вор, что ми­нистр Гек­керн, что же­на Пуш­ки­на в опас­но­сти ... на­зна­чен­ную для от­пе­ва­ния цер­ковь пе­ре­ме­ни­ли, те­ло пе­ре­не­сли в нее но­чью, с ка­кой-то тай­ною, всех по­ра­зив­шею, без фа­ке­лов, поч­ти без про­вод­ни­ков; и в ми­ну­ту вы­но­са, на ко­то­рый со­бра­лось не бо­лее де­ся­ти бли­жай­ших дру­зей Пуш­ки­на, жан­дар­мы на­пол­ни­ли ту гор­ни­цу, где мо­ли­лись о умер­шем, нас оцепи­ли, и мы, так ска­зать, под стра­жею про­во­ди­ли те­ло до церк­ви. Ка­кое на­ме­ре­ние мог­ли в нас пред­по­ла­гать? Че­го мог­ли от нас бо­ять­ся? Это­го я изъ­яс­нить не бе­русь. И, при­знать­ся, бу­ду­чи на­пол­нен глав­ным сво­им чув­ст­вом, пе­ча­лью о кон­це Пуш­ки­на, я в ми­ну­ту вы­но­са и не за­ме­тил то­го, что во­круг нас про­ис­хо­ди­ло; уже по­сле это при­шло мне в го­ло­ву и жес­то­ко ме­ня оби­де­ло[716].