Пушкин отвечал мне, что не знает, но подозревает одного человека. «Если вам нужен посредник или секундант,— сказал я ему,— то располагайте мной». Эти слова сильно тронули Пушкина, и он мне сказал тут несколько таких лестных слов, что я не смею их повторить ...Порадовав меня своим отзывом, Пушкин прибавил:
- Дуэли никакой не будет; но я, может быть, попрошу вас быть свидетелем одного объяснения, при котором присутствие светского человека мне желательно, для надлежащего заявления, в случае надобности[105].
Похоже, речь шла о предстоящей встрече с Геккернами. Несмотря на их странный поступок – добровольное признание глупой интрижки кавалергарда с Екатериной, Пушкин по-прежнему не верил, что дело идет к женитьбе. «Все это, видите ль, слова, слова, слова». А главное, в представлении Пушкина, брак противоречил интриге дуэльной истории. Он выглядел лишним, надуманным. И это должно было обнаружиться, если, неожиданно для Геккернов, начать переговоры в присутствии третьего лица. Хватит ли им духу подтвердить обещанное?! Согласятся ли они на бесчестие или захлопнут за собой ловушку?! Вот для чего Пушкину нужен был Соллогуб!
Он принадлежал к карамзинскому кружку, знал о существовании анонимки, и мог, в случае надобности, подтвердить замешательство Геккернов. К тому же, поэт был в нем положительно уверен, после их личной размолвки, едва не завершившейся дуэлью. Тогда, в начале года, недоразумение возникло опять же из-за чрезмерно восторженного отношения молодого человека к Наталье Николаевне, и разрешилось извинением в «прекудрявом французском письме»[106].
Пушкин сказал Соллогубу, будто не знает, кто сочинил подметные письма, подготавливая свидетеля к тому, что на встрече произойдет объяснения совсем другого рода. Он даже не сообщил ему о вызове Дантеса, и Соллогуб решил, что история с анонимкой останется без последствий.
На самом деле, все только начиналось. От Загряжской Пушкин направился к Жуковскому сообщить, что выполнил обещанное, а затем и к Карамзиным, где, будто ненароком, поделился слухом о сватовстве Дантеса, сопроводив рассказ соответствующим комментарием. Таким образом, «откровения» поэта впервые вышли за рамки семейного круга. Жуковский узнал об этом вечером и, как завелось у него, на следующее утро 14 ноября написал Пушкину разоблачительное письмо:
Ты поступаешь весьма неосторожно, невеликодушно и даже против меня несправедливо. Зачем ты рассказал обо всем Екатерине Андреевне и Софье Николаевне? Чего ты хочешь? Сделать невозможным то, что теперь должно кончиться для тебя самым наилучшим образом…[107].
Жуковский имел в виду предстоящую встречу с Геккернами. С упрямством расстроенного человека, он повторяет уже неоднократно сказанное и написанное: «…нахожу твое предположение совершенно невероятным… Я остаюсь в полном убеждении, что молодой Геккерн совершенно в стороне, и на это вчера еще имел доказательство».
Наконец, он предлагает свой вариант разрешения конфликта:
Получив от отца Геккерна доказательство материальное, что дело, о коем теперь идут толки, затеяно было еще гораздо прежде твоего вызова, я дал ему совет поступить так, как он и поступил, основываясь на том, что если тайна сохранится, то никакого бесчестия не падет на его сына, что и ты сам не можешь предполагать, чтобы он хотел избежать дуэля, который им принят, именно потому, что не он хлопочет, а отец о его отвращении. …Это я сказал и Карамзиным, запретив им крепко-накрепко говорить о том, что слышали от тебя, и уверив их, что вам непременно надобно будет драться, если тайна теперь или даже и после откроется[108].
Чтобы этого не произошло, Жуковский обращается к дружеским чувствам Пушкина:
Итак, требую от тебя уже собственно для себя, чтобы эта тайна у вас умерла навсегда… Говорю для себя вот почему: … Хотя я не вмешался в самое дело, но совет мною дан. Не могу же я согласиться принять участие в посрамлении человека, которого честь пропадет, если тайна будет открыта.