Не странно ли, Жуковский требует соблюдение тайны! Он даже не вспоминает, что недавно поэт сам настаивал на том же. Выходит, его доверие к другу достигло критической точки. Он советует Геккернам, не обращая внимания на Пушкина, объявить о помолвке Дантеса, чтобы прекратить все слухи об ухаживании кавалергарда за Натальей Николаевной, и тем самым успокоить поэта, лишить пищи его богатое воображение. Не исключено, что взамен Жуковский брал на себя обязательство, если тайна дуэли раскроется, и общество узнает о вызове, подтвердить, что брак между Дантесом и Екатериной не был средством избежать дуэли. Во всяком случае, он чувствовал, что при дальнейшем развитии скандала, как честный человек, вынужден свидетельствовать против Пушкина, чего особенно боялся опять же, как честный человек. Это во многом объясняет, почему Жуковский так агрессивно, почти с угрозой, настаивал на соблюдении тайны:
А эта тайна хранится теперь между нами, нам ее должно и беречь. Прошу тебя в этом случае беречь и мою совесть. Если что-нибудь откроется и я буду это знать, то уже мне по совести нельзя будет утверждать того, что неминуемо должно нанести бесчестие. Напротив, я должен буду подать совет противный. Избавь меня от такой горестной необходимости. …Итак, требую тайны теперь и после. Сохранением этой тайны ты так же обязан и самому себе, ибо в этом деле и с твоей стороны есть много такого, в чем должен ты сказать: виноват! …Я увижусь с тобою перед обедом. Дождись меня[109].
Письмо это, конечно, поставило Пушкина в тупик. «Дождись меня» - означало «не уезжай к Геккерну, не переговорив со мной». Жуковский хотел должным образом подготовить поэта к встрече, а главное удостовериться, что он понимает серьезность момента. Пушкин дождался друга, еще раз выслушал его доводы, и, вероятно, понял, что интрига противника зашла слишком далеко и все меньше напоминает обычную дипломатическую хитрость. Или Геккерны все же отчаянно блефовали?! На этот вопрос должна была ответить назначенная встреча.
14 ноября, в субботу, в середине дня Пушкин и Геккерн съехались у Загряжской. Странная это была встреча. Прошло полторы недели после объявления вызова, но причина дуэли по-прежнему не была названа. Она, конечно, подразумевалась в пушкинской фразе: «За то, что он вел себя по отношению к моей жене так, как мне не подобает допускать». Но как «так» и что означало «так» на самом деле – наскок у Полетики или анонимный пасквиль - не знал даже Геккерн? Он, собственно, за тем и приехал на встречу, чтобы выведать, к чему следует готовиться. Ведь, если Пушкин сразу не принял брак Дантеса, как доказательство «истинных» намерений кавалергарда, значит, его претензии шли гораздо дальше? А Геккерны знали свои грешки и были готовы оправдывать их, поскольку, как мастера интриги, наперед обдумывали варианты возможного разоблачения. И только слух об анонимке страшил их, как событие, к которому они были срвершенно не причастны, а потому полностью не подготовлены.
Но вот что удивительно - как раз об анонимке на переговорах не было промолвлено ни слова, как будто ее и вовсе не существовало! Насколько естественней и проще было Пушкину «пригвоздить» противника смелой фразой в присутствии влиятельной родственницы и друга, и тем самым положить конец двусмысленностям и невольным обидам? Ведь мы знаем, что поэт, со слов Вяземского, с самого начала «заподозрил в их (анонимок - А.Л.) сочинении старого Геккерна и умер с этой уверенностью». Так от чего же он молчал, ради чего тянул время.
Тому есть два диаметрально противоположных объяснения. Первое относится к области психологии и тактики. Если бы Пушкин открыто обвинил Геккернов в написании анонимки, то снял бы с них ответственность за встречу у Полетики. Установить прямую связь между анонимкой и встречей было невозможно. Ныне она существует только на страницах научных изданий и в многочисленных воспоминаниях. В реальной жизни никого бы не убедило то, что красавец Дантес, как безнадежный интриган, пишет пасквиль на пренебрегшую им женщину, чтобы вызвать скандал в ее семье, и тем самым досадить ей?!