Встреча с противником не входила в планы Пушкина - надо было отвечать на прямые вопросы, выдвигать конкретные обвинения, выслушивать оправдания. Но опять же не это было главным. В предложении Дантеса по-прежнему содержался мотив безусловно оскорбительный для поэта. Он ждал от Дантеса не объяснений, а простого извинения. Примирение означало бы признание вины обеих сторон, а поэт справедливо полагал, что поступил как честный человек, и лишь силою обстоятельств и хитроумной игрой противника был втянут в сомнительную интригу. Геккерны быстро сообразили насколько выгодно им считать причиной вызова не встречу у Полетики, а слухи об их причастности к составлению анонимки. Тогда Дантес из обидчика легко превращался в жертву, незаслуженно обиженную, и мог не только не извиняться, но и требовать объяснений. Во всяком случае, до объявления Пушкиным истинной причины дуэли, это было их формальным правом. Сюжет дуэльной истории окончательно запутался.
15 ноября произошло еще одно примечательное событие. Наталья Николаевна была приглашена на бал в Аничков дворец без Пушкина. Императрица позднее объясняла Жуковскому, что поэт сам говорил ей, будто «носит траур по матери и отпускает всюду жену одну». Полагают, Наталья Николаевна сомневалась: ехать ли ей на бал без мужа и советовалась с Жуковским. В его конспекте есть фраза:
Записка Н.Н. ко мне и мой совет. Это было на бале (рауте) Фикельмона».
Вот только раут у Фикельмона приходился на следующий день, и Наталья Николаевна на нем не присутствовала, а сама запись следует за упоминанием о возобновлении дуэли, а это произошло еще позже - 17 ноября. В общем, не получается. Вероятно записка была написана в другое время и по другому поводу. И вот по какому....
Возвращаясь из Аничкова дворца, Жуковский заглянул к Вяземским. Утром 16 ноября он написал письмо, в котором наиболее откровенно и полно охарактеризовал поведение Пушкина. Открывалось оно раннее упомянутым свидетельством княгини Вяземской о мстительном пророчестве поэта: «через неделю вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своем роде». Далее Жуковский продолжал:
Все это очень хорошо, особливо после обещания, данного тобою Геккерну в присутствии твоей тетушки (которая мне о том сказывала), что все происшествие останется тайною. Но скажи мне, какую роль во всем этом я играю теперь и какую должен буду играть после перед добрыми людьми, как скоро все тобою самим обнаружится и как скоро узнают, что и моего тут меду капля есть? И каким именем и добрые люди, и Геккерн, и сам ты наградите меня, если, зная предварительно о том, что ты намерен сделать, приму от тебя письмо, назначенное Геккерну, и, сообщая его по принадлежности, засвидетельствую, что все между вами кончено, что тайна сохранится и что каждого честь останется неприкосновенна? Хорошо, что ты сам обо всем высказал и что все это мой добрый гений довел до меня заблаговременно. Само по себе разумеется, что я ни о чем случившемся не говорил княгине. Не говорю теперь ничего и тебе: делай что хочешь. Но булавочку свою беру из игры вашей, которая теперь с твоей стороны жестоко мне не нравится. А если Геккерн теперь вздумает от меня потребовать совета, то не должен ли я по совести сказать ему: остерегитесь? Я это и сделаю...»
На этом цитирование письма обычно обрывается. Не странно ли, ведь дальше начинается самое интересное - аллегория, расставляющая всех участников дуэльных событий на их законные места? Как хочется, чтобы Жуковский – друг и учитель Пушкина - оказался наивным, стареющим романтиком, попавшим под обаяние Геккерна, и его «искаженное» воображение не мешало время от времени переписывать трагедию, тасовать роли, переигрывать сюжеты. А то получается: