Последняя мистификация Пушкина

У шут­ки кня­зя бы­ло ос­но­ва­ние: в ка­рам­зин­ской ком­па­нии ка­ва­лер­гард обыч­но раз­вле­кал дам. Те­перь же, в его от­сут­ст­вии, длив­шем­ся уже око­ло двух не­дель, они от­кро­вен­но ску­ча­ли, и это под­тал­ки­ва­ло кня­зя к иро­нии. Вя­зем­ский на­ме­кал на то, что Пуш­кин го­тов был «сдать» На­та­лью Ни­ко­ла­ев­ну ко­му угод­но, лишь бы раз­вя­зать се­бе ру­ки. Для че­го? Воз­мож­но, князь имел в ви­ду «ис­то­рию с кро­ва­тью»? Кто-то же рас­ска­зал о ней Жу­ков­ско­му? По­че­му не Вя­зем­ский? Это ведь ему и его же­не при­над­ле­жит мысль, что

Пуш­кин сам ви­но­ват был: он от­кры­то уха­жи­вал сна­ча­ла за Смир­но­вою, по­том за Сви­сту­новою (ур. гр. Сол­ло­губ). Же­на сна­ча­ла страш­но рев­но­ва­ла, по­том ста­ла равно­душ­на и при­вык­ла к не­вер­но­стям му­жа.[196]

«Ис­то­рия с кро­ва­тью» лег­ко ук­ла­ды­ва­лась в пе­ре­чень «про­ступ­ков» по­эта, хо­тя и вы­гля­де­ла не­сколь­ко экстравагантно.

Нет, Вя­зем­ские по-сво­ему лю­би­ли Пуш­ки­на – «как род­но­го», и да­же бес­по­кои­лись за не­го, но так за­бо­тят­ся о лю­би­мой ве­щи - рас­чет­ли­во и рев­но­ст­но - до тех пор по­ка она не вы­хо­дит из мо­ды. По­том ее на­чи­на­ют стес­нять­ся, за­пира­ют в шкаф и лишь из­ред­ка дос­та­ют по слу­чаю, при­по­ми­ная луч­шие дни, про­ве­ден­ные с нею, объ­яс­няя и се­бе и дру­гим ее пред­на­зна­че­ние, смысл ук­ра­ше­ний и чу­да­ко­ва­тый по­крой.

Ут­ром 2 де­каб­ря Тур­ге­нев вновь ока­зал­ся в до­ме Пуш­ки­на. Вро­де бы ни­че­го осо­бен­но­го – друзь­ям бы­ло о чем по­го­во­рить и что об­су­дить. Вот толь­ко запись об этом со­бы­тии Тур­ге­нев сде­лал весь­ма лю­бо­пыт­ную:

У Пуш­ки­ной: с ним о древ­ней Рос­сии: «быть без мест»[197]...[198].

Не у Пуш­ки­на, а у Пуш­ки­ной!? Раз­го­вор о «древ­ней Рос­сии» шел как бы вто­рым пла­ном, в до­ве­сок к глав­ной це­ли ви­зи­та – раз­го­во­ру с На­таль­ей Ни­ко­ла­ев­ной. Ста­ло быть, «вра­нье Вя­зем­ско­го», или что-то с ним свя­зан­ное, име­ло пря­мое от­но­ше­ние к же­не по­эта и взвол­но­ва­ло Тур­ге­не­ва на­столь­ко, что ему за­хо­те­лось ус­лы­шать разъ­яс­не­ния от са­мой На­та­льи Ни­ко­ла­ев­ны. Но вряд ли она бы­ла от­кро­вен­на – тут не­об­хо­ди­мо осо­бен­ное на­строе­ние, да и рас­сказ тре­бу­ет вре­ме­ни и до­су­га. Ско­рее все­го она ог­ра­ни­чи­лась об­щим вы­ра­же­ни­ем, что-то вро­де: «Все в ру­ках Гос­по­да!», чем лишь оза­да­чи­ла Тур­ге­не­ва и по­гру­зи­ла в эле­ги­че­ское на­строе­ние, ко­то­рое пе­ре­да­лось его за­пис­кам:

Обе­дал у гр. Вел­гур­ско­го, с Жу­ков. По­сле обе­да у Крот­ко­ва, у кн. Вяз. на ми­ну­ту у Ка­рамз. там Даш­ко­ва, Ган­че­ро­ва и же­них ее. На ве­че­ре у гр. Пуш­ки­ной с До­на­ур. и Эми­ли­ей; ми­ла, но гру­ст­но и на нее смот­реть...[199].

«Гру­ст­но и на нее смот­реть» - это в срав­не­нии с На­таль­ей Ни­ко­ла­ев­ной! Тур­ге­нев до­бав­ля­ет к ней Му­си­ну-Пуш­ки­ну, по­сколь­ку, не­за­ви­си­мо от внеш­не­го сход­ст­ва или раз­ли­чия, од­но, без­ус­лов­но, урав­ни­ва­ло од­но­фа­ми­лиц - на обе­их гру­ст­но бы­ло смот­реть, обе они не­сли пе­чать ка­кой-то страш­ной тай­ны. Судь­ба рас­по­ря­ди­лась так, что Эми­лия Кар­лов­на умер­ла в 1846 го­ду, не дос­тиг­нув ро­ко­во­го для Пуш­ки­на три­дца­ти­се­ми­лет­не­го воз­рас­та.

У Ка­рам­зи­ных Тур­ге­нев мог по­бли­же рас­смот­реть но­вую па­ру - Дан­те­са и Ека­те­ри­ну Гон­ча­ро­ву. По­хо­же, они де­мон­ст­ри­ро­ва­ла свое един­ст­во - чуть поз­же на­блю­да­тель­ная С.Н.Ка­рам­зи­на на­пи­шет:

Дан­тес го­во­рит о ней и об­ра­ща­ет­ся к ней с чув­ст­вом не­со­мнен­но­го удов­ле­тво­ре­ния[200].

Впро­чем, друг по­эта не от­ме­тил в по­ве­де­нии мо­ло­до­же­нов ни­че­го осо­бен­но­го. Это был по­след­ний вы­ход Дан­те­са на лю­ди в этом го­ду. За­тем он за­бо­лел, и ни­ка­ким «уха­жи­ва­ни­ем» уже не мог до­ку­чать На­таль­ей Ни­ко­ла­ев­не.

3 де­каб­ря Ека­те­ри­на Гон­ча­ро­ва на­пи­са­ла стар­ше­му бра­ту Дмит­рию о сво­их пред­сва­деб­ных хло­по­тах и на­пом­ни­ла ему о день­гах, ко­то­рые долж­на бы­ла вер­нуть Ива­ну. Она при­гла­ша­ла брать­ев прие­хать на свадь­бу 8 ян­ва­ря. Ей бы­ло очень важ­но, что­бы в этот день со­бра­лась вся ее се­мья.

Вдох­нов­лен­ная вче­раш­ним вы­хо­дом в свет, она мыс­лен­но то­ро­пи­ла со­бы­тия, бо­ясь по­ве­рить в их бла­го­по­луч­ный ис­ход.

По­ка все идет хо­ро­шо, толь­ко при­зна­юсь, что я жду кон­ца все­го это­го со смер­тель­ным не­тер­пе­ни­ем, мне ос­та­ет­ся еще 4 не­де­ли и 4 дня. Я не знаю ни­че­го бо­лее скуч­но­го, чем по­ло­же­ние не­вес­ты, и по­том все хло­по­ты о при­да­ном вещь от­вра­ти­тель­ная[201].

И на­до ду­мать, ее тре­во­жи­ли не толь­ко из­мен­чи­вость судь­бы и чув­ст­ва мо­ло­до­го ка­ва­лер­гар­да, но и уг­ро­жаю­щее, мрач­но­ва­тое по­ве­де­ние Пуш­ки­на и пе­ре­су­ды в об­ще­ст­ве, ста­вя­щие ее лю­бовь и бу­ду­щее под со­мне­ние.

В это вре­мя, от­ве­чая на пись­мо се­ст­ры, А.Н. Ка­рам­зин пи­шет из Ба­ден-Ба­де­на до­мой: