Последняя мистификация Пушкина

Что до гнус­но­го пам­фле­та, на­прав­лен­но­го про­тив Пуш­ки­на, то он вы­звал во мне не­го­до­ва­ние и от­вра­ще­ние. Не по­ни­маю, как мог най­тись под­лец, дос­та­точ­но злой, что­бы об­лить гря­зью пре­крас­ную и доб­ро­де­тель­ную жен­щи­ну с це­лью ос­кор­бить му­жа под по­зор­ным по­кры­ва­лом ано­ни­ма: по­ще­чи­на, дан­ная ру­кой па­ла­ча — вот че­го он, по-мо­ему, за­слу­жи­ва­ет. — Ме­ня за­ра­нее при­во­дит в не­го­до­ва­ние то, что ес­ли ко­гда-ли­бо этот не­го­дяй от­кро­ет­ся, снис­хо­ди­тель­ное пе­тер­бург­ское об­ще­ст­во бу­дет все­це­ло его со­уча­ст­ни­ком, не вы­бро­сив мер­зав­ца из сво­ей сре­ды. Я же сам с вос­тор­гом вы­ра­зил бы ему мое мне­ние о нем[202].

Скла­ды­ва­ет­ся впе­чат­ле­ние, что Ка­рам­зин знал о ком идет речь. Мыс­лен­но он ста­вит ано­ним­щи­ка на эша­фот. Ви­дит, как па­лач пе­ред каз­нью бьет его по ли­цу, но это­го ма­ло и мо­ло­дой че­ло­век сам го­тов за­нять ме­сто эк­зе­ку­то­ра. Ко­неч­но, он фан­та­зи­ру­ет. Бла­го­род­ный па­фос его ре­чи не скры­ва­ет бес­си­лие ума, тро­ну­то­го обыч­ным ис­пу­гом. Он ни­че­го не зна­ет, а по­то­му ни­чем не стес­нен. Но в од­ном его во­об­ра­же­ние не сво­бод­но. Вос­пи­тан­ный све­том, он по­ни­ма­ет, что по тем же за­ко­нам, по ка­ким по­ще­чи­на от ру­ки па­ла­ча счи­та­ет­ся ху­же смер­ти, ис­то­рия с ано­ним­кой не вос­при­ни­ма­ет­ся чем-то зна­чи­тель­ным. Ос­корб­ле­ние долж­но быть лич­ным или ни­ка­ким. Важ­на са­ма ин­три­га, по­ступ­ки, а от­сю­да и пра­во ос­корб­лять или быть ос­корб­лен­ным, тре­бо­вать удов­ле­тво­ре­ния. Вот что за­ни­ма­ло об­ще­ст­во. У пре­сло­ву­то­го «жуж­жа­нья кле­ве­ты» был оп­ре­де­лен­ный смысл - так на­зы­вае­мые, «сплет­ни­цы» и «сплет­ни­ки» сле­ди­ли за со­блю­де­ни­ем обычаев, «ос­вя­щен­ных вре­ме­нем и привычкою»[203]. Прав­да, раз­бав­лен­ное «но­вой ари­сто­кра­ти­ей», вы­шед­шей из раз­но­чин­цев, об­ще­ст­во по­сте­пен­но мель­ча­ло, те­ряя пред­став­ле­ние о чес­ти и дос­то­ин­ст­ве, под­ме­няя их карь­ер­ным ин­те­ре­сом, и все меньше обращало внимание на традиции.

Ме­ж­ду тем, се­ст­ра по­эта - Оль­га Сер­ге­ев­на Пав­ли­ще­ва – пи­са­ла от­цу из Вар­ша­вы в Мо­ск­ву:

Что же до Алек­сан­д­ра, он ни­че­го не пи­шет нам, не от­ве­тил на край­не важ­ное пись­мо му­жа, тре­бо­вав­шее без­от­ла­га­тель­но­го от­ве­та[204].

В этом пись­ме, на­пи­сан­ном ро­ко­вым днем 4 но­яб­ря 1836 го­да, речь шла о фа­миль­ном на­след­ст­ве Пуш­ки­ных. Ми­хай­лов­ское - ме­сто ссыл­ки и ду­хов­но­го об­нов­ле­ния по­эта в по­во­рот­ном 1824 го­ду - ста­ло од­ним из не­за­мет­ных, но очень важ­ных уча­ст­ни­ков ду­эль­ной ис­то­рии. Ку­п­лен­ная под мо­ги­лу зем­ля в Свя­то­гор­ском мо­на­сты­ре го­во­рит о мно­гом. Де­ло не в том, что по­эт пред­чув­ст­во­вал при­бли­же­ние смер­ти. Главное, что он хо­тел встре­тить ее здесь - в Ми­хай­лов­ском. И не так ско­ро, как это ему приписывают. Он со­би­рал­ся жить. Дав­но за­ме­че­но, что о сво­ем за­хо­ро­не­нии пе­кут­ся, как пра­ви­ло, долго­жи­те­ли. Лю­дям не­со­глас­ным с жиз­нью про­тив­на са­ма мысль об ос­тав­лен­ном ими зем­ном сле­де. Они го­то­вы сги­нуть в лю­бом мес­те, толь­ко бы их ос­та­ви­ли в по­кое. Но Пуш­кин го­то­вил­ся жить дол­го, по край­ней ме­ре, лет семь­де­сят – так ему на­про­ро­чи­ла Кирн­гоф,

ес­ли на 37-м го­ду воз­рас­та не слу­чит­ся с ним ка­кой бе­ды от бе­лой ло­ша­ди, или бе­лой го­ло­вы, или бе­ло­го че­ло­ве­ка[205].

В. П. Бур­на­шов, в пер­вых чис­лах де­каб­ря, ско­рее все­го 4-го, встре­тив­ший по­эта у Н.И.Гре­ча, вспо­ми­нал, что

Пуш­кин, как за­ме­ти­ли мно­гие, был не в сво­ей та­рел­ке, на его впе­чат­ли­тель­ном ли­це от­ра­жа­лась мрач­ная за­дум­чи­вость. Про­быв у Гре­ча с пол­ча­са, Пуш­кин уда­лил­ся. Греч сам про­во­дил его в при­хо­жую, где ла­кей… по­дал ему мед­ве­жью шу­бу и на но­ги на­дел ме­хо­вые са­по­ги. „Все слов­но бьет ли­хо­рад­ка, — го­во­рил он за­ку­ты­ва­ясь. - ...Не­здо­ро­вит­ся что-то в на­шем мед­вежь­ем кли­ма­те. На­до на юг, на юг!».[206]

Вот сви­де­тель­ст­во удоб­ное во всех от­но­ше­ни­ях: оно пред­став­ля­ет по­эта боль­ным, рас­те­рян­ным, мя­ту­щим­ся, по­лу­раз­ва­лив­шим­ся ма­те­риа­лом, из ко­то­ро­го мож­но ле­пить «сво­его» Пуш­ки­на. Скла­ды­ва­ет­ся впе­чат­ле­ние, что по­эту все рав­но бы­ло ку­да бе­жать: на юг, в Ми­хай­лов­ское, в Бол­ди­но, на край све­та или ... на тот свет – как буд­то в не­ком мис­ти­че­ском по­лу­об­мо­ро­ке он соз­на­тель­но дви­гал­ся к соб­ст­вен­ной ги­бе­ли. Но ес­ли по­смот­реть на то­же со­бы­тие гла­за­ми дру­го­го по­се­ти­те­ля Гре­ча, ме­нее экс­пан­сив­но­го и впе­чат­ли­тель­но­го - П.И.Юр­ке­ви­ча - то по­ве­де­ние по­эта в це­лом не по­ка­жет­ся из ря­да вон выходящим: