Последняя поэма

Сегодня это признание далось бы легко. Сегодня само небо кричало в отчаянии и леса откликались ему. Вершины гор, окутанные пеленой дождя, чутко прислушивались к этому крику. Пусть он придет и с таким же вниманием, в таком же глубоком молчании выслушает Лабонно! Но час сменялся часом, и никто не приходил. Мгновение для великого признания было упущено, и теперь он пришел бы напрасно, она бы ничего не сказала. Сомнения опять родились, и музыка стремительного космического танца, освобождающего душу от страха, уже растаяла в воздухе. Безмолвно проходят год за годом, и только однажды наступает час, когда богиня Сарасвати стучится в дверь. И если в это мгновение не окажется под рукой ключей, чтобы открыть дверь, божественный дар признания никогда больше не вернется. В такой час хочется кричать на весь мир: «Слушайте, я люблю! Люблю!» Этот крик летит, точно птица из-за моря, летит день и ночь. Его так долго ждала душа Лабонно! И когда он коснулся ее, весь мир, вся жизнь приобрели наконец смысл. Спрятав лицо в подушку, Лабонно твердила, обращаясь неизвестно к кому: «Да, это правда, единственная правда, и правда только в этом»

Время истекло. Омито не пришел. Сердце Лабонно не выдержало тяжести ожидания. Она вышла на веранду, постояла немного под дождем, потом вернулась. Ее охватило безысходное отчаяние. Ей казалось, что свет ее жизни, вспыхнув, угас и впереди больше ничего нет. Внутренняя решимость принять Омито таким, каков он есть, покинула ее. Недавняя отвага души исчезла без следа. Лабонно была словно в оцепенении и лишь долгое время спустя смогла взять со стола книгу. Сначала ей никак не удавалось сосредоточиться, но постепенно, увлеченная романом, она незаметно забыла обо всем, — а главное, о себе, — и тут пришла Джогомайя и пригласила ее погулять. Нет, на это у нее не было сил!

Джогомайя придвинула стул, села перед Лабонно и спросила, пристально глядя на нее:

— Скажи мне правду, Лабонно, ты любишь Омито?

— Почему ты спрашиваешь меня об этом? — вопросом на вопрос ответила Лабонно, поспешно вставая.

— Если не любишь, почему не скажешь ему прямо? Ты безжалостна! Если он тебе не нужен, не держи его.

Сердце Лабонно стучало так, что она не могла сказать ни слова.

—- Видела бы ты его сейчас. Прямо сердце разрывается, — продолжала Джогомайя. — Ради чего он ютится там, как нищий? Можно ли быть настолько слепой? Да ты знаешь, что девушка, которую посватает такой юноша, должна небо благодарить!

С трудом собравшись с силами, Лабонно ответила:

— Ты спрашиваешь, люблю ли я? Я не могу представить, чтобы в мире кто-нибудь мог любить сильнее. Я готова жизнь отдать ради этой любви. Теперь я совсем иная, чем прежде. Во мне появилось нечто новое, и это новое вечно. Какое-то чудо родилось во мне! Как рассказать об этом? Кто поймет, что сейчас творится в моей душе?

Джогомайя были изумлена. Лабонно при ней никогда не теряла самообладания. Как же она так долго скрывала эту бушующую страсть?

Джогомайя заговорила осторожно и мягко:

— Лабонно, дорогая, не сдерживай свои чувства. Омито ищет тебя, как света во тьме. Откройся ему до конца. Пусть он увидит огонь души твоей. Ведь ему больше ничего не нужно! Пойдем, родная, пойдем со мной.

И они вдвоем пошли к дому Омито.

X ЕЩЕ ОДНО ИСПЫТАНИЕ

Застелив мокрый стул газетой, Омито сидел у стола. Перед ним лежала большая пачка бумаги; он только что начал писать свою биографию, о которой столько говорил. Если бы его спросили, почему он взялся за это, он бы ответил, что неожиданно понял: жизнь его многоцветна, словно горы Шиллонга утром после дождя. Он ответил бы, что только сегодня познал смысл своего существования и что он не может об этом не писать. По мнению Омито, биографии пишут после смерти потому, что, только когда человек уходит из жизни, он по-настоящему оживает в сердцах людей. Омито считал, что, поскольку какая-то часть его умерла здесь в Шиллонге, поскольку его прошлое исчезло, как призрак, он возродился здесь вновь и с необычайной остротой ощущал свое новое существование и видел его словно ярко освещенную картину на фоне темноты, которая осталась позади. Только откровение он считал достойным описания, ибо мало кому посчастливилось испытать это на себе. Большинство людей от рождения и до самой смерти так и живут в потемках, словно летучие мыши в пещере.

Еще моросило, но буря уже улеглась, и облака поредели.

— Что вы наделали! — вскричал Омито, вскакивая со стула.

— Что такое, что я наделала?

— Вы же застали меня врасплох! Что подумает госпожа Лабонно?

— Госпоже Лабонно не мешает немножко подумать. То, что следует знать, надо знать. Чего же господин Омито беспокоится?

— Госпоже следует знать лишь о благополучии господина. А о нищенском существовании несчастного можете знать только вы.

— Почему такое неравенство, дитя мое?

— Оно в моих интересах. Сокровищ можно требовать лишь тогда, когда сам можешь их предложить. А нищете рассчитывать не на что, разве что на сочувствие. Цивилизация обязана Лабонно своим блеском и славой, а вам — человечностью и добротой.