Последняя поэма

«Я приехал в Шиллонг вчера вечером. Если вы позволите, я зайду к вам. Если не позволите, я завтра же уеду. Вы наказали меня, но я до сих пор не могу понять, когда и в чем я провинился. Я приехал, чтобы узнать это, иначе я не обрету покоя. Не бойтесь! Больше я ни о чем не собираюсь просить».

Глаза Лабонно наполнились слезами. Она отерла их и долго сидела молча, вспоминая прошлое. Она думала о юношеской робости, из-за которой заглушила, не дала пробиться нежному ростку любви. Если бы она сберегла этот росток, теперь он бы окреп и расцвел, и она смогла бы воспользоваться его плодами. Но она чересчур гордилась своими знаниями, целиком была поглощена занятиями и слишком ценила свою самостоятельность. Роковая слепота отца заставила и ее смотреть на любовь, как на слабость. Но теперь любовь отомстила ей, и ее гордость повержена в прах. То, что раньше было таким простым и естественным, как смех или дыхание, стало теперь и сложным и трудным. Она уже не могла с легкой душой приветствовать гостя из прежней жизни, но и отвергнуть его было бы жестоко. Лабонно вспомнила несчастное, жалкое лицо Шобхонлала в день его изгнания. Это было так давно! В каком же нектаре бессмертия столько времени сохранялась отвергнутая любовь юноши? Таким нектаром могло быть лишь благородство его души.

Лабонно написала ответ:

«Вы — лучший из всех моих друзей. У меня нет сокровищ, которыми я могла бы отблагодарить вас за вашу дружбу. Вы никогда не просили ничего взамен, и даже сегодня вы явились, чтобы отдать то, что имеете, ничего не требуя. У меня не хватает ни сил, ни гордости, чтобы отказаться от вашего дара и попросить вас уйти».

Она едва успела отправить письмо, когда пришел Омито.

— Бонне, — сказал он, — пойдем погуляем.

Он говорил очень неуверенно, так как боялся, что Лабонно не согласится.

Но она ответила просто:

— Пойдем.

Они вышли. Омито робко взял руку Лабонно. Она не протестовала. Омито крепко сжал ее кисть. Только так мог он выразить свои чувства. Слова ускользали от него.

Они дошли до места своих прежних встреч, до лесной поляны, где лес внезапно расступался. Солнце зашло, последний отблеск его лежал только на голой вершине горы. Чудесные переливы зеленого света постепенно переходили в нежно-голубой. Лабонно и Омито остановились, глядя на закат.

— Зачем ты заставил меня принять кольцо, если раньше надел такое же на палец другой? — мягко спросила Лабонно.

— Как объяснить тебе все это, Бонне? — с болью ответил Омито. — Я действительно надел кольцо на палец другой. Но разве та, которая сняла его сегодня, была той же самой?

— Одна из них создана любовью творца, другая создана твоим пренебрежением.

— Это не совсем так, — возразил Омито. — В том, что Кэтти стала такой, как теперь, не только моя вина.

— Когда-то она целиком доверилась тебе, Мита. Почему же ты не сберег ее? Сначала ты выпустил ее из своих рук, — я не спрашиваю почему, — а потом десятки людей лепили из нее, что хотели, пока она не сделалась такой, как сейчас. Потеряв тебя, она стала подлаживаться под вкусы других. И теперь похожа на заграничную куклу. Этого бы не случилось, если бы ее сердце не было разбито. Но оставим это. Я хочу просить тебя об одолжении и надеюсь, ты мне не откажешь.

— Говори, я сделаю все.

— Съезди со своими друзьями на неделю в Черрапунджи. Даже если ты не сможешь сделать Кэтти счастливой, ты доставишь ей удовольствие.

После паузы Омито произнес:

— Хорошо.

Лабонно склонила голову на его грудь.

— Мита, я хочу тебе что-то сказать, чего я никогда больше не повторю. Внутренние узы, соединяющие нас, не должны тебя связывать. Я говорю это не потому, что сержусь, а потому, что глубоко люблю тебя. Не дари мне колец, не надо никаких залогов. Пусть моя любовь будет свободна от всяких внешних проявлений и от всяких пут.

Сказав это, Лабонно сняла кольцо и нежно надела его на палец Омито. И он не стал ей мешать.

День угас. Земля в молчании подняла лицо к небу, залитому лучами заката. Так же безмолвно Лабонно подняла умиротворенное лицо к склонившемуся над ней лицу Омито.

XVII

Через семь дней Омито вернулся из Черрапунджи и пришел к Джогомайе. Но дом был закрыт, и там никого не было. Куда все уехали — никто не мог сказать.

Омито постоял под старым эвкалиптом. Сердце его сжималось. Пытаясь успокоиться, он начал расхаживать взад и вперед. Подошел знакомый садовник, поздоровался.

— Открыть дом? — предложил он. — Может, вы хотите войти?

— Да, — ответил Омито, немного поколебавшись.