Последняя жертва войны (сборник)

– Знаешь, а я ведь был против этой войны. Да и сейчас считаю, что она нам не нужна, – обратился он к Анне. – Зачем Германии эти дикие края, в которых даже нет нормальных дорог? Меня тоже ждут дома и мать, и жена, которых я сильно люблю. Но тут я был бессилен, потому что отказать призыву фюрера – значит подписать себе смертный приговор. Но меня растил не фюрер. Только кому это скажешь?

Немецкий офицер резким движением скинул с колен Маргариту и, пошатываясь, встал на ноги.

– Зачем мне новые земли? – заорал он. – Зачем мне новый мир? Я не собираюсь здесь жить, ведь я вполне счастлив на своей родине. Но у этой войны есть и хорошая сторона. Мы покажем всему миру немецкую культуру, потому что она самая развитая и прогрессивная.

– У войны нет хорошей стороны, – послышался спокойный голос Анны.

Присутствующие с удивлением взглянули на Анну. Недоумение читалось в их лицах, а у пианиста от удивления даже чуть отвисла челюсть. Подумать только: женщина, жизнь которой зависела лишь от хорошего настроения командующего, посмела не согласиться с ним. Фрингс, рядом с которым стояла Анна, чуть отодвинулся от нее, чтобы не запачкать офицерскую форму ее кровью, которая вот-вот должна была пролиться.

– Чтобы показать миру вашу культуру, не надо воевать, – тем временем спокойно продолжила Анна. – Имена Бетховена, Баха и Гайдна знает весь мир. Там, где льется кровь, глупо говорить о культуре. Ведь война оставляет после себя тяжелые, неизгладимые последствия, которые помнятся гораздо дольше, чем высокое искусство. Культура должна сеять добро и милосердие, а не смерть и разруху.

– Это как понимать? То есть Вы утверждаете, что наши идеи неверны? Вы смеете сомневаться в идеях рейха? – майор незаметно для себя перешел к Анне на «вы». – Я смотрю, Вы умный человек, Анна. Хотя – человек.… Это немножко не о вас. Вы все недочеловеки и не имеете право передавать свои гены будущим поколениям, заполняя планету себе подобным мусором. Вы должны быть уничтожены, чтобы будущие поколения чистокровных арийцев жили на свободной земле.

Клаус подошел к стене и, выпрямившись, стал под портретом Гитлера.

– И как Чайковскому угораздило родиться среди этой генетической свалки? Не удивлюсь, если выяснится, что его в детстве украли из Европы и тайно перевезли в эту убогую страну, – съязвил майор и захохотал в восторге от собственной шутки.

Лейтенант вместе с пианистом громко загоготали, вторя майору.

Насмеявшись, майор сказал:

– Кстати, хорошо, что вспомнил, мы сегодня не расстреляли ни одного еврея. Фрингс, пишите приказ.

Майор промочил горло шампанским.

– Приказываю установить среди местного населения лиц еврейской национальности и после выполнения ими хозяйственных работ расстрелять. Выполняйте.

Услышав это, Анна зажмурила глаза, а скрипач добавил к музыке еще больше страсти.

Черная ночь укутывала мир густой мглой, на некоторое время скрывая беспросветность дня. Слепая темень, словно бальзам на душу, приносила временное забытье. Анна, лежа на чердаке, слушала гул ветра, проникающего в многочисленные щели. Ее сегодня не пустили к детям в наказание за дерзость. Начинающаяся едва заметная дрожь скользила по ее телу, предвещая неминуемую болезнь. Снизу из комнат под размеренный стук железной кровати доносились женские стоны и довольный мужской смех. Вскоре все утихло, но этот стук еще долго слышался Анне, словно кто-то молотком стучал по ее вискам.

Около полуночи Маргарита вышла в гостиную. Анну лихорадило. Маргарита уселась за стол и стала лущить семечки. В воспаленном мозгу Анны каждый звук отдавался с удвоенной силой. Треск хрустящей скорлупы похож на звук горящих поленьев в костре, который охватил все существо Анны. Огонь все жарче, и вот уже Маргарита видится ей огромным демоном с вывалившейся из крохотного платья грудью, который, хохоча и беснуясь, подбрасывает в ее костер все больше и больше щепок… Изможденная ночными видениями, Анна провалилась в беспокойный и болезненный сон.

Оставалась последняя ночь до срока сдачи бани. Работы шли на освещаемой факелами и обдуваемой всеми ветрами площадке. Дети работали вместе с взрослыми, таская камни и меся глину, но и это для них было в радость, ведь они могли хотя бы немного побыть рядом с матерями и близкими. Они еще не до конца успели вкусить безмятежность и свободу детства. Радость игр им заменяла возможность обнять еще живую мать, а сбитые ноги упрямо несли тщедушные тела, отказываясь повиноваться предсказуемому концу.

Юная круглолицая девочка в поношенной юбке добросовестно тащила тяжелую корягу, когда в темноте переулка дорогу ей преградил немецкий солдат.

– «Arbeit macht frei»[8], – произнес немец и довольно усмехнулся.

Глубокие карие глаза удивленно посмотрели на солдата. Ни слова не понимая, девочка все же улыбнулась в ответ, наивно отвечая на приветливый тон.

– Gut, – сказал немец и, подойдя, вплотную провел пальцем по румяной девичьей щеке.