Последние врата

– Хороши у тебя, отец, грядки, богатые! Сверху приметны. На такие грядки только ленивый не позарится. Или кустами припрячь или пугало, что ли поставь.

А ведь верно говорит, встревожился дед. Обернулся, встретился взглядом со смеющимися глазами старшого, успокоился, ответил с достоинством:

– От хорошего человека пугало ставить – только в обиду. Но за науку спасибо!

Подвёл к лучшей коптильне, где рыба уже поспела, снял три рыбины, подал:

– Не хлеб-соль, конечно, но уж чем богаты…

Гости серьёзно поклонились. Дед Федя осмелился поинтересоваться:

– А вы в наших краях по делу будете или как?

– По делу, отец, по делу… Ищем кое-что.

Старший из троицы деликатно объел рыбину, внимательно осматривая край коптильни. Вынул нож, аккуратно снял пласт земли, неторопливо зарыл рыбий остов – дед заворожённо следил за железом, уж и забыл, как оно выглядит. Гость повертел в руках сухую мордушку, потрогал туес, почти наполненный готовой рыбой, обвёл пальцем берестяной узор, задумчиво погладил отполированную дедовыми руками ручку забытой у коптильни тяпки. Спросил тихо:

– Сколько ж лет ты это хозяйство подымал, батя? Пятьдесят? Шестьдесят?

Будто домом, родительским теплом пахнуло на Фёдора от этого "батя". Защипало в носу. Кашлянул, сипло выдохнул:

– Шестьдесят четыре…

Никогда он не примерял к себе этого имени. Даже в молодых мечтах, ещё дома, гнал от себя. Зачем примерять понапрасну то, что не дано носить? Девушки там на него не глядели. А здесь и самих девушек не видал. Работал. Рук на себя класть, дичать или унынию предаваться не смел – тайно в бога верил. Работал, работал… Для себя, для других. Сажал, строил и растил. Как мог. Сколько мог. Да, шестьдесят четыре… Вот и дедом звался – не батей. Но так по-родному отозвалось слово, так уютно закопошилось в душе новорожденной крохотной зелёной ящеркой, что, глядя в глаза случайному проницательному прохожему, не сдержал Фёдор слёз. Только от неловкости и не припал к нему на грудь, как к самому дорогому человеку. Притворился, что дымком поперхнулся. По смущённым лицам понял, что не схитрил, не скрыл волнения, и нечаянно доверился:

– Восемьдесят седьмой мне пошёл, девяносто скоро… Вот и хозяйство. Вот так живёт-живёт себе человек: так ли, нет ли… Подходит так человек к последним вратам, думает: ничего там нет, за ними, всё! Успел, не успел – поздно, не вернуть и с собой не взять… А то и не думает о них вовсе. Нежданно-негаданно. Раз – и по ту сторону. А там вдруг опять надо жить! Так или этак. И обратной дороги нет… Как жить – вот что главно, сынок. Когда впереди ещё одни врата – последние…

И эти ребята, крепостные, оказались неплохими. Девчушка, поев, тихонько походила-походила бочком по стану, подхватила с сушильни корзинки, повертела в руках, потом взлезла на своего зверя и понеслась к торфянику. Мужики тоже огляделись, сказали: "Мы щас, отец, мигом", – и скрылись в ближайших зарослях, с час или больше бродили там под перестук, с трудом опознанный Федей. Дед сидел у сарайки, не зная, что и подумать, одним глазом следя за Пеструхой, учуявшей чёрных сородичей и бешено топочущей лапами возле маленького, а другим примечая, как быстро растёт у плетня гора свежесрубленного лозняка, аккуратных охапок ветвей и полешек, прижатых длинными тонкими лесинами, и заполняется ломтями болотного добра сушильная полянка. Потом все трое как-то враз собрались ехать. Старшой несколько раз звонко прошёлся лезвием об лезвие, видно, выправляя зазубрины, приладил клинки в ножны, подошёл:

– Пора нам, батя. Спасибо за угощение. Ничего полезного тебе, извини, не могу оставить. Железа здесь мало, не то, что у нас… там. Всё сдаём в оружейную. Даже я на подотчёте. И всё же с нижайшей просьбой к тебе. Если не самому мне, так моим ребятам ещё случится сюда заглянуть. Не обязательно этим, могут и в зелёном быть. Скажут – от старшины. Ты уж пропусти их, пожалуйста, через твои земли, не откажи. Ну а если не от меня – всяко может статься… Грядки и рыбные ямы кустами-то прикрой… Ну, счастливо оставаться!

* * *

Лариса терпеть не могла этот перегон. Вагон на нём немилосердно трясло и качало. И борщ, несмотря на все четыре нарочно погружённых в него половника, щедрыми смачными шлепками вылетал из высокого котла на чадящую плиту и яркими жирными брызгами пачкал всё вокруг. Пока Лариса ополаскивала руки от фарша, кухонная рабочая уже, яростно поминая матушек то борща, то машиниста, шевелила в котле двумя половниками, визгливо торопила:

– Скорей давай, да! Ампилитуд гаси, давай!