Последние врата

Алтарь, усыпанный дорогими боевыми браслетами, в предрассветных сумерках напоминал свернувшегося в кольцо пёстрого шумилку с встопорщенной чешуёй. Вспомнилась почему-то взъерошенная Пеструшка того древнего озёрного деда… Вспомнился дом и дурман цветущих садов, любимое дерево и зеленоватая зеркальная гладь древенского пруда, заветная Ларова фляга – а ведь только недавно поняла, что не столько сам из неё пил, сколь дружески угощал собеседников, хитрец… Прошлым летом Цанг отпускал старших учеников по домам на побывку. С горячечным нетерпением мчалась Яромира в Терем. Только отчего-то невесёлым показалось ей столь долгожданное гостевание в родном доме. Конечно, ей обрадовались. Набежали соседки, закудахтали, всплёскивая мохнатыми руками: вымахала-то как! Закатили пир горой в малой трапезной людской половины. А Лар тут же устроил их обычное любимое представление на пятачке у ворот, велев ей вызвать на бой и хорошенько отлупить компанию дворовых заводил, чем доставил несказанное удовольствие младшим ухам, втайне мечтавшим перестрелять окаянных сорванцов, но считавших ниже своего достоинства опускаться до разборок с повадившимися озоровать под стенами подмастерьями… Но у Ма и Па было уже двое новых маленьких симпатичных найдёнышей, тут же полезших ручонками к сестриному самострелу, а потом всё время требовательно крутившихся под ногами и кстати и некстати встревавших в родительские расспросы о чухином житье-бытье в капище. Ма всё держала чуху за руки, плакала и, поминутно отвлекаясь на приставучих малышей, спрашивала и спрашивала об одном и том же: как Яромира ест и спит, есть ли у неё там отдельная горенка… Чуха заверяла, что устроена она расчудесно, а Ма всё гладила её руки и плакала, плакала… Потом её пожелала видеть владетельная чина: приняла шитую золотом скатерть и подарила крепенького вороного шумилку. Дракон оказался резвым и норовистым, и Яромира нарекла его Дрыгой. А на другой день Лар взял чуху с собой к Гряде и долго, дотошно расспрашивал о гвардейской школе, потом сам обстоятельно рассказывал обо всех приграничных новостях, почти не прикладываясь к фляге, и даже представлял в лицах смешные происшествия Терема. Яромиру почти отпустило гнетущее чувство отчуждённости от родного подворья. Уже на дальних озёрах, объедая ягодный куст с поражающей изобилием грядки деда Феди, слушая очередные Ларовы наставления, она увидела эту странную, свернувшуюся калачиком, старую пёструю дракону. Именно такой чуха ощущала свою душу тогда… Такой же ощетинившейся, застывшей, бескрылой она и пребывала до приезда в храм. Здесь же, особенно сейчас, в сумраке молельни, чухина душа, казалось, наконец, зашевелилась, распрямляясь, наново отращивая и расправляя крылья, устремляясь к неведомым великим свершениям, о которых так мечталось на пороге четвёртого круга… Или просто перестала давить ночная неприютность угрюмых каменных стен?

Брезжил рассвет.

Дождь угомонился, иссяк. Мир просыпался за стенами молельного зала. Зашлёпали по влажным доскам, проложенным меж хижин, босые пятки судорожно – до лязга зубовного – зевающих послушников. Потянуло дымком растапливаемой под лёгким летним навесом печи. Громко полилась вода, кашевар задвигал по плите тяжёлыми горшками. Прошелестела скребущими по земле ветками охапка корма, и завозились, захрупали у привязи шумилки. Потом со стороны постоя донеслись смачный шмяк затрещины и чьё-то сдавленное "ой", и кто-то (должно быть, жрец или мастер Цанг) шумно заплескался в умывальне. Нежно и звонко пропел колокольчик, приглашающий к ранней молитве. Песчаная площадка перед входом в молельню ожила шагами, и за спиной стоявшей на коленях у алтаря чухи столпились послушники, тихо позвякивающие оберегами и скороговоркой шепчущие утреннюю порцию заповедных кор. Яромира мысленно отозвалась на каждую. А "Долг Меча" и сама прошептала дважды. Потом молельня снова опустела, и мысли чухи опять унеслись к далёкому Приграничью.

С неделю, или чуть больше того назад, Дан, уже облачённый в дорогие доспехи, украшенные родовыми гербами четырёх владетельных предков, показал ей нарядное, писанное червленой вязью, приглашение на свадебные торжества в Тереме. И, уезжая, спросил, не передаст ли она с ним грамотку к своей прекрасной – так и сказал! – подруге. Почему-то тогда не найдя в себе сил написать чоме, она попросила Дана передать сердечные пожелания благополучия молодым на словах и теперь раскаивалась в том, что не поздравила Петулию как следует. Правда, в тот же день, когда ей разрешено было молить о верном боевом друге, она повесила у входа свой так и не тронутый в испытательном бою оберег – с мыслью о чоме. Она не знала, можно ли ей, девице, хоть и добившейся Меча, просить о боевом братстве с колдуньей. Краснея и путаясь, она осмелилась спросить об этом Хатимана и готова была провалиться сквозь землю, пока он насмешливо, но внимательно разглядывал её.

– Почему бы и нет? Это её оберег ты носишь? – спросил он, наконец.