Последний день

Ты держишь в руке письмо. Простое письмо. Зачем бояться его содержимого? Распечатай конверт, достань оттуда исписанный лист бумаги… С каких это пор ты стал бояться слов? Да разве есть слова, более страшные, чем те, которые ты услышал девять часов назад? Этот день – твой Последний день, так в чем смысл страха перед письмами, которыми сейчас забит твой почтовый ящик? Невероятная трусость! Это равносильно тому, как если капитан тонущего судна станет бояться промочить сапоги!..

В этом письме, наверняка, нет ничего, что могло бы быть достойно твоей дрожи. Положим, в конверте лежит смертный приговор, но ведь главный приговор был уже вынесен тебе сегодня ровно в полночь! К тому же ты вынужден порвать со всеми людьми и вещами, так рви все свои драгоценные связи, все эти оковы, выевшие твои плоть и кровь, без лишних страхов и тревог. Твоя жена без особого труда оборвала все ваши супружеские связи, избавив тебя от этой тяжелой необходимости, и за одно это она достойна благодарности, а не укора… Итак, она тебе написала. Распечатывай конверт и читай письмо так, как иные читают сводку новостей или букварь. Нет разницы в том, как оно начинается или кончается…

Так я утешал себя, дрожащей рукой пытаясь разорвать конверт с письмом Руʼйа. Наконец ценой особых усилий сложенные вчетверо листы были разглажены.

«Муса!..»

Обычное слово. Мое имя. Это имя я слышал и читал на бумаге тысячи раз за жизнь, многократно подписывался им в банках, на работе, в письмах, и ни разу оно не вызывало во мне такого смятения. Я как будто слышу это слово не из уст отца или матери, друга или товарища, учителя или ученика, а из уст самой Руʼйа, и где – на морском побережье, в ту самую ночь, когда эта женщина впервые согласилась на прогулку, которую разделили с нами лишь соленая вода и лунный свет!

Клянусь собственной душой, скала, на которой мы сидели, была прекраснейшим из созданий Всевышнего! Она чем-то напоминала царский трон, обращенный резной золотой спинкой к суше… Этот крепкий камень, на четыре метра возвышавшийся над пенистым морем, на ощупь казался нам нежнее самых изысканных шелков. Сама эта ночь была невероятно величава и нежна! Она ревниво сторожила чистое небо, легкий бриз, яркие звезды, целомудренный месяц и прозрачнейший шепот волн в наших ушах.

До той ночи мы с Руʼйа обращались друг ко другу исключительно на «Вы», ни она не могла забыть о том, что я ее «профессор», ни я не мог выкинуть из головы по-ученически поднятую на семинаре руку «мадемуазели ал-Кавкабиййа». Проговорив около часа и обнаружив, что разговор начал неестественно расползаться по швам, мы надолго умолкли, но не молчало море, равно как не молчали нависшие над головой луна, звезды и ветер. Все они лучше нас знали, что веселая болтовня о студентах, преподавателях, экзаменах и погоде – не более чем предлог поговорить о другом. Помнится, я тогда оценил помощь моих небесных и морских друзей: взял за руку свою спутницу и на полном серьезе обратился к морю.

– Море, замолчи!

Руʼйа последовала моему примеру. Зажав мою ладонь в своих, она подняла голову к небу и прокричала:

– Луна, ты тоже должна замолчать.

Это придало мне смелости.

– Зачем тебе молчание Луны?

– А почему ты затыкаешь рот волнам?

– Мне есть, что сказать. Мои слова – не слова волн. Почему ты велела Луне молчать?

– Мне тоже есть, что сказать, в отличие от Луны.

– Так говори.

– Нет, ты говори.

Я подумал, что во мне столько же слов, сколько в море волн, но, как только открыл рот, не нашел ничего, стоящего упоминания, – ничего, кроме ее имени:

– Руʼйа!

Она дрожала от того же и тихо ответила:

– Муса!

И замолчали разом море и месяц, задохнулся ветер и замерли звезды. Вселенная опьянела, залпом выпив весь запас нашего горького вина; ее сердце забилось в унисон с нашими сердцами. Впервые в жизни я узнал радость само-забытья и растворения в чужой душе, и та душа стала для меня целым морем, в котором плескались и земля, и небо, и то, что над ними, и то, что под ними. Двое были в одном, а один был всем, находился во всем, не имел начала или конца.

Это счастье я испытал лишь единожды; его считаные минуты превратились в мои маленькие вечности, топящие в себе время, место и чувства. В тех вечностях нет ни грусти, ни тоски, ни страха перед болезнью или смертью. Вся вселенная тогда служила нам с Руʼйа союзником и свидетелем, и мы не сомневались в том, что неописуемая наша радость продлится до скончания времен.

Я был тогда удивлен, как легко эта радость сумела покорить мужчину, чьи сердце, мысль, жизнь, кровь и кости были навсегда отданы рабскому преподаванию философии в Университете. Этот человек считал себя неприкосновенным воином, которому не страшно восстание его собственного тела за женские взгляды, тембры и прикосновения. Я был глуп, не считаясь с любовью, думая, будто ее радость не имеет конца. Сегодня от нее осталось одно лишь горестное воспоминание, которое, словно пустая клетка канарейки, упрямо навевает мысли о былой полнокровной жизни говорливых птиц.