Последний ход

Ещё в наш самый первый день здесь я умоляла Франца отправиться в Аушвиц, чтобы найти Ханью и Исаака. Поначалу это была невыполнимая задача, поскольку несколько эсэсовцев остались охранять лагерь. Неделю спустя, когда прибыла Красная армия, Франц присоединился к Польскому Красному Кресту и другим медикам, чтобы ухаживать за оставленными заключёнными. И хотя он не нашёл моих друзей, я надеялась, что кто-нибудь из других добровольцев-медиков что-то обнаружит и сообщит ему.

Не услышав ничего нового, я вздохнула. Нам с Иреной не следовало их бросать.

– Они не исчезли, – сказал Франц. – Я уверен, что кто-то нашёл их и отвёз в другую больницу. Я обещал тебе, что найду их, и я это сделаю. – Франц поднял свою фетровую шляпу, валявшуюся на одеяле, надел её и поцеловал Ирену в щёку, прежде чем направиться через поле к сараю, где стояла его машина. Двигатель заурчал, и он поехал по грунтовой дороге, пропав из виду при повороте на главную улицу.

Ирена задумчиво смотрела ему вслед, пока не заметила улыбку, игравшую на моих губах.

– Почему ты так на меня смотришь?

– Я просто рада за тебя.

– О боже, не начинай. – Она сорвала высокую травинку и повертела её в руках, прежде чем отбросить в сторону. – Он немец.

– Я думала, ты смирилась с тем фактом, что он фольксдойч.

– Дело не только в этом. У некоторых фольксдойчей едва ли есть капля немецкой крови, но Франц – поляк всего лишь во втором поколении. Хотя его родители выросли здесь, они оба чистокровные немцы. Он немец.

– К чему ты клонишь?

– Ты знаешь, к чему я клоню! – воскликнула она, проводя рукой по волосам и усаживаясь ровнее. – Что сказала бы мама, если бы я привела его домой?

– Твоя мать не склонна к осуждению, а Франц – не нацист.

– Всё не так просто. Люди видят незамужнюю польку с ребёнком и думают, что она либо жертва войны, либо вероломная шлюха, коллаборантка, и тогда они станут осуждать меня и возненавидят моего ребёнка. Я вижу это в их глазах каждый день, и если бы я вышла замуж за фольксдойча… – Она раздражённо замолчала, покачав головой в знак решительного отказа, прежде чем прошептать: – Будь я проклята, если сделаю своё положение хуже, чем оно есть.

Я ничего не ответила. Ирена поднялась и начала расхаживать взад-вперёд в беспокойном молчании. У меня было ощущение, что это решение мучило её последние несколько недель, но она хорошо справлялась, скрывая его от всех – особенно от Франца.

Наконец она остановилась и посмотрела на маленький фермерский домик.

– Я не поставлю в такое положение и Франца. После того как мы уедем, он найдёт себе какую-нибудь хорошую девушку, а мы с Хеленой прекрасно справимся сами.

Когда она посмотрела на меня, я кивнула:

– Хорошо.

Она ждала, но я не стала развивать свою мысль.

– Это всё, что ты можешь сказать? – спросила она.

– А что я, по-твоему, должна сказать? Это твоя жизнь. Ты сама решишь, что лучше для вас с Хеленой.

Я отрезала кусочек гольки[45] и, пока длилось молчание, медленно прожевала его, наслаждаясь солоноватым сырным вкусом. Ирена, конечно, понимала, что я делаю, но я выигрывала каждый раз, когда мы играли в эту игру, поэтому не сдавалась. Как и ожидалось, она тяжело вздохнула:

– Чёрт возьми, Мария, как же ты раздражаешь.

Хотя я ухмыльнулась и она не смогла удержаться от улыбки, в глазах её по-прежнему был проблеск беспокойства. Какими бы необоснованными ни были её страхи, справиться с ними могло только время.

Спустя некоторое время я мягко произнесла:

– Ты можешь уйти, когда захочешь, Ирена.

– Будешь повторять это без конца? – Она снова уселась на своё место.

– Я знаю, как сильно ты скучаешь по ним. Знаю, что ты не рассчитывала расставаться с ними так надолго.

– Мы разговариваем по телефону. Варшава теперь освобождена, мама с Хеленой вернулись домой. Ты уже почти поправилась, чтобы можно было ехать. Мы возьмём документы, которые раздобыл для нас Франц, и будем прикрывать тебя столько, сколько будет возможно. Франц поедет с нами, чтобы убедиться, что мы добрались в целости и сохранности. Мы скоро будем дома.

Наступила тишина, привычная и успокаивающая. Вдалеке щебетали птицы, ветер посвистывал у меня в ушах. Тихая ферма стала нашим убежищем, так сильно отличающимся от суеты Варшавы или жестокости Аушвица. Война подходила к концу, но она ещё не закончилась, так что ферма была желанным укрытием. И всё же меня терзало беспокойство.

Я отдала своё письмо Матеушу на следующий день после того, как попросила у него письменные принадлежности, и теперь ждала ответа. Это ожидание сводило с ума чуть ли не сильнее, чем ожидание освобождения.

– Франц не знает о Хелене, – сказала Ирена спустя несколько минут моего молчания. – Я очень мало рассказывала ему о моей личной жизни. – Она ткнула пальцем в небольшую дырку на одеяле. Когда она продолжила, её голос был тихим: – Мама тоже не знает.

– Ну уж мама-то явно знает, учитывая, что Хелена – её внучка, и она за ней присматривает, – ответила я с улыбкой, но, когда Ирена подняла голову, я тут же перестала улыбаться. – Ты не рассказала ей, как забеременела?