Последний ход

Матеуш разворачивает меня и тянет халат вниз, он спадает мне на талию, и я закрываю глаза, пока он рассматривает следы, которые тянутся по всему моему телу. Когда он проводит пальцами по шрамам, этот простой жест замедляет моё бешеное сердцебиение. Как только он снова накидывает на меня халат, я поворачиваюсь к нему лицом. Матеуш притягивает меня ближе, и я поднимаю голову, скользя взглядом от острого подбородка к изгибу губ и носу, затем останавливаюсь на его глазах. Такие глубокие голубые глаза. Он всегда видел перед собой девушку, а не заключённого.

Когда его губы встречаются с моими, я оставляю в стороне всё, кроме нежности его прикосновений. Каким-то образом он усмиряет лихорадочную дрожь внутри меня.

Между поцелуями он шепчет моё имя, просит, чтобы я поехала с ним в Америку и оставила всё это позади. Знакомая тоска пронзает покой его объятий и щекочущее тепло, которое его пальцы дарят моей коже. Тоска по нему, желание быть кем-то другим, не той, кем я стала – существом, созданной лагерем. Громкий голос вмешивается, приказывая не обращать внимания на шёпот, и меня охватывает искушение прислушаться к его оглушительным крикам. Но шёпот урезонивает его. Во мне ещё так много всего запутанного. Мешанина из шахматных фигур на доске. Стратегия разрушена, остались лишь неразбериха и хаос. И только я могу разобраться в этом хаосе.

Я снова кладу голову ему на грудь и закрываю глаза. Как бы я хотела, чтобы всё было по-другому.

– Знаешь, Мацек, – шепчу я, – по-моему, у американцев есть почтовые отделения.

Смешок вырывается из его груди и вибрирует у моего уха.

– Правда?

– Я не уверена, но есть большая вероятность. – Я поднимаю голову, чтобы посмотреть на него. – Может быть, я как-нибудь напишу тебе. Но если я это сделаю, а ты получишь моё письмо и не ответишь, это будет невежливо, и тебе в таком случае должно быть стыдно.

– Не волнуйся, я напишу ответ. Грубо не уважать желания девушки.

Я снова тянусь своими губами к его губам. Громкий голос предпринимает последнюю попытку, напоминая, как просто было бы не отпускать от себя Матеуша.

Я осторожно разжимаю объятия. Хватаюсь за это мгновение и за обещание, что когда-нибудь у нас, возможно, будут и другие.

Когда Матеуш уходит, я застываю на месте, глядя на письма, лежащие в моём чемодане. В конце концов, он действительно неглупый мальчик.

Глава 37

Варшава, 7 мая 1945 года

Ирена предупредила нас, что Варшава уже не та, но никакие слова не могли подготовить меня и Ханью к зрелищу того, что осталось от нашего города. Здания, которые когда-то были величественными и богато украшенными, теперь погребены под кучами пыли, пепла, битого кирпича и стекла, а кое-где эти завалы были расчищены, обнажив зияющие дыры. Это напомнило мне пустые места на наших койках после отборов. Улицы, некогда цветущие благополучием, были теперь практически заброшены – результат бесчисленных смертей мирных жителей, депортаций и побегов. Варшава была почти стёрта с лица земли.

Да, мой город избит, покрыт синяками, почти разрушен. Даже если бы я добилась справедливости, которой так жаждала, вопреки моим надеждам это не похоронило бы прошлое; теперь я смотрю прошлому и настоящему в лицо. Те, кто сделал Варшаву красивой – сделал её моим домом, – отдали свои жизни. Мои действия вырвали красоту из моей жизни и оставили вокруг лишь руины точно так же, как бомбы, пули и кровь растерзали мой город. Дóма, который я покинула, больше не существует; он стал отражением жизни, созданной моими руками.

Несмотря на безнадёжное состояние города, улица Хожа по-прежнему прекрасна. Когда мы с Ханьей оказываемся на углу, я вспоминаю о тех временах, когда ходила по этой улице к монастырю. Каждое приятное воспоминание – это маленькое утешение, хотя и с лёгкой болью в груди, такой мне теперь знакомой. Больше я не жду, что она когда-нибудь исчезнет.

– Четыре года, – бормочет Ханья скорее себе, чем мне. – Прошло четыре года с тех пор, как я в последний раз видела своих сыновей. И я никогда не думала, что буду в этот день без своего мужа.

Я кладу руку ей на предплечье, но не уверена, что она это замечает.

– Ты точно хочешь, чтобы я осталась?

Она кивает, не отрывая взгляда от монастыря.

Наши каблуки цокают по булыжникам, когда я веду её по улице. Когда мы звоним в дверь, сестра приглашает нас во внутренний двор, где щебечут птицы и лёгкий ветерок шелестит в кронах деревьев. Спокойная атмосфера резко контрастирует с бушующим во мне напряжением. Мы ждём возле статуи святого Иосифа, пока сестра идёт за настоятельницей.

Ханья стоит рядом со мной, на лице её написано беспокойство, руки сжаты, она бледна и неподвижна, как статуя святого Иосифа. Она выглядит намного старше своих лет. Состарившаяся, усталая, полная надежд, окаменевшая. Четыре года невыразимых страданий привели её к этому моменту. Я протягиваю руку; Ханья вцепляется в неё и не выпускает.

Когда появляется матушка Матильда, одна, Ханья ещё сильнее сжимает пальцы.