Последний ход

Ханья кивает и борется с новой волной слёз, бормоча что-то на идише. Глаза Якова сужаются, и он смотрит на матушку Матильду, ожидая объяснений. Мать-настоятельница бросает сочувственный взгляд на Ханью; и снова моё сердце скручивается в болезненный узел. Ни одна из сестёр не могла помочь Якову сохранить родной язык. А у Адама не было возможности его выучить.

Это же осознание, должно быть, пришло к Ханье – она замолкает на полуслове. С трудом сглатывает и достаёт семейный портрет, который хранила всё время, пока мы были в лагере. Передав его сыновьям, она указывает на их лица.

– Это я, а это вы.

Мальчики сверяются с изображением, затем Яков оценивает её.

– Ты выглядишь по-другому.

Она смеётся:

– Как и ты. Эта фотография была сделана четыре года назад. А это твой отец, Элиаш.

– Где он? – спрашивает Адам.

– Когда-нибудь мы увидим его снова, – тихо говорит Ханья, но её голос дрожит. Она берёт их руки в свои. Адам доверчиво приближается к ней, и Яков, хотя он всё ещё выглядит растерянным, не отстраняется. – Вы были такими маленькими, когда мы с вашим отцом отдали вас, чтобы вы были в безопасности. Мы ужасно скучали по вам, но матуся Матильда смогла защитить вас так, как не смогли мы. Несмотря на то что мы не были вместе, вы каждый день были со мной, потому что я думала о вас, скучала по вам и любила вас. Вы помните день своего отъезда?

Яков качает головой. Адам тоже качает головой, чтобы не оставаться в стороне. Я ожидала такого ответа, но он всё равно разочаровывает.

– Всё в порядке, потому что я это помню. Адам, ты был ещё совсем крошечным…

– Вот таким? – Он указывает на себя на фотографии.

– Да, именно таким. Яков, тебе едва исполнилось три года, но ты обещал быть храбрым мальчиком. Я вижу, ты сдержал обещание. Продолжишь ли ты быть храбрым?

Обдумав вопрос, он кивает.

– Адам, ты тоже будешь храбрым?

Адам крепко обнимает Ханью за шею.

– Да, мама!

* * *

Я оставляю Ханью вновь знакомиться с сыновьями, обещая вернуться после того, как побываю на улице Балуцкого. Я не уверена, пережил ли наш многоквартирный дом войну и сохранилось ли от дома, который я когда-то знала, хоть что-нибудь. Но мне нужно это выяснить.

Выйдя из монастыря, я дохожу до конца улицы и замечаю Ирену, которая хотела встретиться с нами после того, как представит Франца своей матери.

– Я присоединюсь к вам чуть позже, – говорю я, проходя мимо, но она хватает меня за предплечье, заставляя остановиться.

– Не надо.

Поражённая настойчивостью в её голосе, я поворачиваюсь к ней. Судя по выражению её лица, она поняла, куда я направляюсь.

– Его больше нет? – шепчу я, хотя и не уверена, что смогу вынести ответ.

– Да… ну, то есть здание стоит, а квартира была разграблена, но, отвечая на твой вопрос, да, его больше нет. – Она ослабляет хватку, и я встречаюсь с ней взглядом, полным сочувствия. – Он исчез в тот момент, когда вторглось гестапо и взяло вас под стражу.

К моему горлу подступает комок. Конечно, его уже не было. Их больше не было. Но услышать, как Ирена говорит это, означало поставить точку.

Мне нужно вернуться. Увидеть своими глазами то, что я натворила. Разобравшись с Фричем, я должна была обрести хотя бы видимый покой, но Варшава стала лишь очередным напоминанием. Всё счастье, которое я когда-то испытала здесь, было стёрто. Почему же в таком случае меня нужно беречь от последствий содеянного?

Улица Балуцкого и её брусчатка с выбоинами, о которые всегда спотыкалась моя сестра. Стук трости моего отца по лестнице, ведущей в квартиру. Мольбы брата пойти в парк Дрешера. Мама, собирающая герань в своём маленьком садике на нашем балконе и опускающая розовые и белые цветы в свою любимую хрустальную вазу. Мой прекрасный набор шахмат «Стаунтон» в нашей гостиной.

Дом, разрушенный гестапо. Из-за моей ошибки.

Я снова порываюсь уйти, но Ирена непоколебима. Возможно, она права; возможно, нет необходимости смотреть на это, не сейчас, когда я возвращаюсь в тот день с новой болью, стоит только прикрыть глаза. Четыре года я искала справедливости, ожидая, что это успокоит меня. Я уехала из Варшавы сломленной девочкой, а вернулась сломленной девушкой. Сломанные вещи, даже если их починить, остаются потрескавшимися и несовершенными, они больше никогда не будут целыми.

Нас обдувает прохладный ветер, поэтому я скрещиваю руки на груди, укрываясь от него, в это время из монастыря выходит Ханья, а по обе стороны от неё идут её сыновья. Когда они приближаются, я судорожно вздыхаю и смотрю на Ирену.

– Что мне теперь делать?

Она смеётся:

– Чёрт возьми, Мария, какая же ты всё-таки тупица.

Сейчас не время для её дерзких ответов. Я открываю рот, чтобы сказать это, но Ирена обычным быстрым шагом направляется к своему дому. Не сбавляя темпа, она окликает нас через плечо.

– Догоняйте, мы идём домой.

* * *