Последний ход

Я с трудом узнаю его лицо – как и все мы, он ещё не до конца оправился, но уже заметна огромная разница по сравнению с тем, что было четыре месяца назад. Его кожа, огрубевшая от многолетнего труда, лучится вновь обретённым теплом, волосы – тёмные и блестящие, он отрастил густую окладистую бороду, а там, где когда-то были лишь кожа да кости, появились мышцы. В его глазах всё ещё отражается странная темнота, но когда Ханья со вздохом обвивает его руками, жёсткость смягчается.

– Я думала, ты не вернёшься в Варшаву до конца лета, – говорит она, отпуская его.

– Мы нашли военного преступника, которого искали, и разобрались с ним, – отвечает Исаак. – Вернувшись в Варшаву, я связался с Витольдом. Он сказал мне, что ты будешь здесь.

Исаак не называет имени военного преступника, но, поймав взгляд, который он бросает на Ханью, я понимаю, кто это был. Протц. Всё же тот удар по голове его не убил. Ханья отстраняется, подносит дрожащую руку ко рту, её глаза наполняются слезами. Исаак прижимает её к себе, бормочет что-то на идиш и целует в щёку.

– Проходи, Исаак, чувствуй себя как дома, – говорит госпожа Сенкевич. – Подумать только, вы с Ханьей – родственники этих милых мальчиков. – Она с нежностью улыбается Якову и Адаму. – Когда мы с Хеленой жили в детском доме в Острувеке, они всё время играли втроём. И только потом мы узнали, что Наталья забирала их из гетто, а их мать – подруга Ирены и Марии. Неплохое совпадение, вам не кажется? Как будто всем находящимся здесь было предначертано встретиться.

Когда я обхватываю Исаака за талию, он обнимает меня в ответ, сначала неуверенно, затем крепче.

– Вещи и продукты, которые ты оставила нам с Ханьей, спасли нам жизнь, – говорит он.

– Большинство из этих вещей достала Ханья. Ей всегда лучше меня удавалось разжиться необходимым. – Я подталкиваю его локтем. – А теперь, думаю, твоим племянникам не терпится познакомиться с дядей.

Улыбаясь, Ханья берёт Исаака за руку и ведёт его к мальчикам. Госпожа Сенкевич суетится вокруг, хлопоча как над взрослыми, так и над детьми, успевая вместе с этим готовить гуляш с мясом и овощами, которые Франц привёз с фермы. После ужина она собирает всех в гостиной и прерывисто вздыхает, прежде чем заговорить.

– Сегодня Германия подписала полную и безоговорочную капитуляцию, и союзники официально примут её завтра. Война окончена.

Наступает тишина. Эта желанная новость долго казалась такой далёкой, и вот она стала реальностью. Несколько вздохов облегчения и произнесённых на одном дыхании благодарственных молитв заполняют тишину, но я чувствую внезапное стеснение в груди. Эти ужасы войны закончились, но мои – всё ещё со мной. Иногда, окружённая людьми, чьё присутствие дарит мне силу и поддержку, я чувствую, что вот-вот избавлюсь от них. Иногда же ощущаю себя так же, как в тот первый день в Аушвице, когда нашла свою семью и осознала, что жизнь, которую я знала, разрушена безвозвратно. Что такое жизнь после войны? Вернуться к тому укладу, который был у нас когда-то, невозможно, да и создание нового кажется почти невыполнимым. Мы живём, боремся и выживаем, лишь пока воспоминания – а с ними и прошлое – живы.

Когда за столом вновь возобновляются разговоры, Ирена ведёт меня в свою спальню. Достаёт коробку из-под кровати и проводит пальцем по крышке.

– Это у меня с двадцать седьмого мая 1941 года. Когда ты не встретилась со мной для выполнения очередного задания, я пошла к тебе домой. Я не думала, что ты останешься жива и сможешь забрать какие-то вещи, но всё равно прихватила некоторые, чтобы не достались мародёрам. Рассудила, что, если кто-нибудь придёт тебя искать, мне будет что ему предложить. Хотя вещей и немного, но это уже кое-что.

Ирена ставит коробку передо мной. Я медленно снимаю крышку и один за другим достаю оттуда разные предметы. Три игрушечных солдатика Кароля и две Зофьиных ленты для волос. Любимая серая фетровая шляпа таты с широкими полями и голубой репсовой лентой и любимая мамина хрустальная ваза. Наши чётки. Но самое главное – семейный портрет в рамке. Это наша последняя совместная фотография, и я отчётливо помню тот апрельский день 1941 года, когда она была сделана. Мы надели всё самое лучшее и провели несколько часов с фотографом, делая снимок за снимком, пока не получили идеальный. Это было за несколько недель до того, как всё изменилось.

Я смотрю на Ирену, но не могу произнести ни слова из-за слёз, которые сдавливают горло и лежат пеленой на глазах.

– Не забудь ещё это.

Она достаёт то, что я не заметила, слишком увлечённая памятными вещами. Несколько толстых пачек злотых – деньги, которые мои родители, вероятно, сняли со своего банковского счёта и спрятали в квартире. Я едва взглянула на них.

– А вот это не поместилось в коробку.