Последний ход

Открыв углубление в земле, я заглядываю внутрь. Вот он, в точности такой, каким я его оставила. Мешочек для драгоценностей, в котором я хранила шахматные фигуры.

Трясущимися руками я высыпаю камешки и веточки себе в ладонь. Всё на месте. Задумчивая улыбка играет на моих губах, пока я раскладываю фигуры на своей старой койке; затем я возвращаю мешочек в тайник и снова накрываю его кирпичом.

Я возвращаюсь в главный лагерь пешком, но останавливаюсь, прежде чем пройти через ворота. Я уже чувствую, как начинает колотиться сердце. Я не уверена, что смогу заставить ноги двигаться дальше. Пока я колеблюсь, с двух сторон от меня появляются две женщины, и мне не нужно поворачиваться, чтобы узнать их. Моё сердце всегда узнает тех, кто держит его частички вместе.

– Вам не обязательно было приходить.

– А тебе не обязательно делать это в одиночку. Мы решили дать тебе возможность передумать.

Нежное тепло разливается внутри, и я поворачиваюсь к Ирене, убирающей со лба выбившуюся прядь волос. Её локоны окрашены в каштановый цвет, чуть темнее натурального. По словам Ирены, седина, которая настигла всех нас, её чертовски старит. С другой стороны от меня Ханья поправляет свой плащ. Её глаза, обрамлённые морщинками в уголках, мерцают даже в этом мрачном месте. Она не уйдёт, даже если я прикажу.

До моих ушей снова доносятся шаги. Когда идущий оказывается рядом, я целую его в губы. Если задержусь в его объятиях чуть дольше, то уже не смогу высвободиться. Я тут же отстраняюсь.

– Мацек, – начинаю я, но тут же замолкаю, встретившись взглядом с такими знакомыми голубыми глазами. Слова застревают у меня в горле. Этот взгляд, который всегда видел настоящую меня; этот взгляд – моё пристанище на протяжении стольких трудных лет, приносящий во тьму вспышки света. Этот взгляд и все те мгновения, вновь обретённые мною, когда я ступила на американскую землю.

– Ты действительно думала, что мы останемся в Варшаве, пока ты будешь здесь одна? – спрашивает Матеуш с лёгкой улыбкой. Весёлость исчезает, когда он бережно проводит рукой по моему покрытому шрамами плечу и шепчет: – Мы редко чем-то делились, Мария. Все мы. Не пора ли это изменить?

Он оглядывается через плечо, и я, проследив за его взглядом, обнаруживаю нашу семью, стоящую в нескольких метрах. Когда мы поворачиваемся к ним, Яков и Адам, разговаривающие на идиш, замолкают. Исаак и мой сын Макс, нахмурив брови, осматриваются по сторонам, в то время как моя дочь Марта перестаёт расхаживать взад-вперёд и поворачивается к нам. Хелена стоит между Мартой и Францем, она делает шаг в нашу сторону.

– Мы осмотримся сами, если хотите, тётя Мария, но мы… – Хелена смолкает, но в глазах у неё столько же вопросов, сколько и у остальных детей.

Они не знают, почему тётя Ханья так долго пыталась бросить курить или почему тётя Ирена всегда носит на шее золотой крестик. Почему дядя Исаак иногда сидит один и еле слышно шепчет, что это мог быть любой из нас. Почему дядя Франц настаивает на том, чтобы еда никогда не пропадала зря, ведь все они были ходячими скелетами, каждый из них. Почему дядя Матеуш носит в бумажнике выцветший клочок бумаги. Почему тётю Марию мучают головные боли и иногда она просыпается посреди ночи, давясь воплем «Да, герр лагерфюрер…».

Наши дети знают так мало, но им хочется знать так много.

Матеуш целует меня в щёку и присоединяется к остальным. Когда я снова смотрю на ворота, боль пронизывает мою голову и я чувствую, что могу утратить контроль. Это бремя слишком ужасно, чтобы о нём говорить, но в то же время его необходимо предать огласке. История – это гроссмейстер, и только наблюдая за её игрой, ученик может совершенствоваться.

Я жду, чтобы приступ боли прошёл, а затем перевожу взгляд с Ирены на Ханью.

– Вы останетесь со мной?

Ханья переплетает наши пальцы.

– Мы когда-нибудь покидали тебя, шиксе?

Много лет назад я в одиночку столкнулась лицом к лицу со своим прошлым. Сегодня я встречусь с прошлым вместе с теми, кто помог мне пройти через это. Мы с Иреной и Ханьей идём через ворота, и наша семья следует за нами.

Мы идём медленно, по пути рассказывая о пережитом. Когда мы поворачиваем направо, к плацу, в моём сознании мелькают бесчисленные шахматные партии и мёртвое тело Фрича, но теперь видения не мучают меня. Когда я иду по каменистой, неровной дороге мимо знакомых зданий из красного кирпича, ноги сами ведут меня к нужному месту.